могут насолить. Тут уж пусть каждый для себя решает, кого больше опасается, но в любом случае от сержанта лучше держаться подальше.
Поглядывая на баб, которые, тряся юбками, разбегались, Иван Саныч лишь ухмылялся. Больно надо. Сейчас мелкота может спокойно шебаршиться, ему нужен конкретный человек, искать которого не надо. Она занимает один и тот же прилавок, причем расположенный не на бойком месте, не на центральной «аллее», а ближе к черному выходу и помойке, в закутке. На обшарпанной столешнице было выложено различное барахло: перемотанные клубки старой пряжи, распущенной из неведомых ветхих носков-свитеров, старорежимные салопы, сковородки еще с клеймами дореволюционных артелек, различные беззубые вилки, статуи с отбитыми руками, а то и головой. Истинная лавка для любителей, собирателей старья.
Этот прилавок вопреки рыночным правилам уже несколько лет занимала Людмила Антоновна, невысокая, симпатичная женщина, всегда покрытая платочком, скромно и чисто одетая. Она производила самое приятное впечатление. Правда, Остапчук знал точно, что в сорок втором она лишилась неофициального мужа — налетчика, застреленного при очередной попытке выяснить, что там новенького привезли в сберкассу, — но осталась одна в своей, еще родительской, квартире, которую он довольно долго набивал различным барахлом. «Замужем» Людмила — для своих Милочка — находилась без малого десять лет, сразу после того, как выпустилась из академии художеств, существо из себя строила эфемерное, ни к чему не приспособленное. Как получилось, что любовницу налетчика не обездолили на все те пожитки, которые сами собой сползались в ее гнездышко, — бог весть. Ивану Санычу она со слезой рассказывала, что покойник, хотя так и не женился — ибо уже состоял в браке, — мало того что Милочку очень любил, еще и оберегал от «грубой прозы». Якобы и работать ей нужды не было, и цены вещам не знала. А тут — батюшки, кормильца нет, на панель — поздно, на завод — скучно.
— Вот и пришлось перейти на собственное иждивение, — подпирая по-бабьи щеку, жалилась она, — сначала вещички начала распродавать, да люди еще и обманщики попались… Ожегшись пару раз, приобрела кое-какой опыт…
Ну, это она прибеднялась. На самом деле она обладала теперь такой сноровкой и квалификацией, что твой товаровед, и теперь пользовалась колоссальным авторитетом — в определенных кругах.
Официально Людмила Антоновна торговала подержанными вещами, полуофициально, по сезону, скупала продукты у приезжих колхозников, не желавших стоять в официальных очередях, грабя их аккуратно на треть (за что слыла честной женщиной, это было по-божески). И круглый год постоянно брала на комиссию одежду, антиквариат, украшения, ковры.
Честные граждане, попавшие в трудную ситуацию, и налетчики, шарящие по богатым хатам, обращались прежде всего к ней — в дорогих тряпках, ценных вещах и всем прочем Милочка толк знала, точно определяя, что, за сколько, в какой срок уйдет. Дела вела очень аккуратно, в людях никогда не ошибалась, деньги выкладывала сразу, потому клиентуру наработала очень скоро.
Наличие этой «деловой» структуры в составе толкучки было строго законспирировано, о ней знали лишь те, кому следовало, плюс Иван Саныч. Ни о каком сокрытии преступлений речь не шла — просто обстоятельства сложились таким образом, что следствие не доработало, сержанта, у которого документального и фактического материала было на три-четыре статьи УК РСФСР, никто не потрудился попросить о содействии, а сам он помогать следователям не рвался. Остапчуку, по жизни подчиненному и никогда никем не командовавшему — даже собственной женой, — было плевать на статистику, показатели и прочие важные для других вещи. Ему важнее всего были люди, сведущие в разных областях, и ради этого он был готов на многое.
А тут всего-навсего надо было промолчать, в разговоре со следователем и это было просто. Да и, положа руку на сердце, пожалел ее, ибо баба была неплохая, понятливая и без лишнего гонора.
Милочка Антоновна, которая как раз заканчивала разговоры с некоей побитой молью личностью (которая при виде Остапчука немедленно растворилась в насыщенной атмосфере толкучки), увидев сержанта, приветливо улыбнулась:
— Иван Саныч, рада видеть вас. Как ваше здоровье, как супруга? — задавая вежливые вопросы, она так ловко навела порядок на прилавке, что на виду оказались лишь вещи неинтересные и безобидные, обычный хлам. Нечто ценное, принятое только что, отправилось под спуд.
— Благодарю вас, Людмила Антоновна, состояние наше неизменно блестящее. Вы освободились?
— Для вас всегда свободна.
— Ну тогда слушай.
Когда он окончил повествование, она молчала, пребывая в колебаниях.
— Что ж ты, Милочка? — укорил сержант. — На словах всегда пожалуйста, а как дошло до дела?..
— Я не отказываюсь, — заверила Антоновна, — но раз уж дошло до дела, то просто не совсем уверена.
— Тебе и не надо, — пояснил сержант, — нет нужды тебе пребывать в уверенности. Надо лишь мне сообщить все, что знаешь, а я уж сам разберусь.
— Ну раз так, то конечно, — улыбнулась Людмила Антоновна, — в таком случае давай, Иван Саныч, еще раз опиши как следует, как выглядит та вещица.
Сержант еще раз пересказал описание красного пальтишка, услышанное от девчат, Милочка все это время, достав карандаш, чирикала по обрывку бумажки. Когда Иван Саныч закончил, завершила и она свое произведение. И, развернув его, постучала карандашиком, приглашая оценить. Изучив творение Людмилы, сержант кивнул:
— Ну а что, очень может быть. Я-то сам этот лапсердак в глаза не видел, а ты то, что нарисовала, видела или так, нафантазировала?
— Видела, — призналась Людмила Антоновна, — приносили.
— Кто?
— Тут есть одна легендарная личность.
— Кто такая, откуда?
— Я немного о ней знаю, напрямую с ней не общалась.
— Как взаимодействуете?
— Приезжает от нее девица, она мне — вещи, я ей — деньги.
— Не эта ли, которая только что ошивалась?
— Нет, что ты. Она совершенно другая, — сказала Милочка, — очень приличная девица.
— Приличная, значит? — заинтересовался он. — Ну так, может, опишешь эту приличную?
— Ядовитый ты человек, Иван Саныч. Но раз уж такое дело…
Людмила Антоновна, подумав, перевернула листок с пальто, снова начала свои художественные упражнения.
Полторы минуты спустя Остапчук изучал весьма детальный портрет девушки лет двадцати, худосочной, с вытянутым лицом, впалыми щеками и монгольскими глазами, рот маленький, нижняя губа вперед.
— Интересная особочка. И это, значит, связная твоей таинственной толкачки.
— Верно.
— Как зовут, кто такая?
— Кто такая — не ведаю, а кличут Лидией.
— Как часто появляется?
— Ну вот, она появляется раз в неделю, принимает заказ, а потом появляется с вещью.
— А самой толкачки ты в глаза не видела.
— Нет. Она не появляется, с рук на руки, сама ничего не продает.
— И почему такие сложности…
— Кто ее знает, Иван Саныч? Может, на большом посту, может, хозяйство хлопотливое, обеденного перерыва нет,
