с Артуром, который составил нам очень приятную компанию, и когда пришла Джастина и увидела красивого незнакомца, она покраснела до кончиков волос, и я отметила, что она стала очень красивой и в каком-то смысле завершенной, и задумалась о том, что, возможно, художник ощущает нечто похожее, когда смотрит на холст и понимает, что ему больше нечего добавить. Артур уехал на следующее утро, обещая оставаться на связи и вернуться как можно скорее. И он действительно вернулся, но к этому времени всё снова изменилось.
К середине лета Л стал больше походить на себя прежнего, хотя это была более съежившаяся и очень вспыльчивая версия. На его лице теперь было выражение, которое трудно описать, Джефферс, – проще говоря, это было выражение животного, которое попалось в зубы другому животному, больше размером, и знает, что теперь у него нет возможности сбежать. В нем не было покорности, и я не думаю, что добыча, зажатая в пасти хищника, проявляет покорность, несмотря на неумолимость судьбы. Нет, это было больше похоже на вспышку перегоревшей лампочки, которая зажигается и угасает в одно мгновение. Л застыл в долгом моменте зажигания, в котором, мне казалось, он понял свою сущность и предел своей жизни, потому что в это самое время видел конец своего существования. В его лице осознание и страх были неотличимы друг от друга. И всё же в нем было и нечто вроде удивления, будто он поражался факту собственного существования.
Приблизительно в это время Джастина начала говорить, что Л стал намного больше спать днем и работать допоздна. Стояла теплая погода, луна сияла ярко, и она часто видела его сидящим на носу лодки через несколько часов после наступления темноты. Утром она обнаруживала его спящим на диване в главной комнате, а по столу были разбросаны многочисленные эскизы. Это были акварельные эскизы, и она могла только сказать, что они изображали темноту и напоминали ей о том, как сильно она боялась темноты в детстве, видя в ней то, чего на самом деле нет.
Однажды Л попросил ее найти для него какую-нибудь сумку или портфель, чтобы он мог брать свои материалы на улицу, и она нашла что-то подходящее и сложила туда всё, что ему было нужно. С наступлением темноты он начинал сильно волноваться, сказала она, лихорадочно метался по комнате, иногда врезаясь в стены или опрокидывая мебель, и хотя обычно он бывал с ней очень добр и обходителен, он мог порой накричать на нее, если она заставала его в этом состоянии. Услышав это, я решила, что Джастине нужен перерыв. Поскольку было очень тепло, я попросила Тони позаботиться вечером об Л, пока мы с Джастиной сходим искупаться в одной из приливных рек. Так вышло, что мы особо не купались этим летом, хотя это было мое любимое занятие. Обычно мы ходили плавать днем – уже много лет в моей жизни не было ничего настолько романтичного, как купание в лунном свете! Так что после ужина мы с Джастиной взяли полотенца, оставив Тони мыть посуду, вышли из сада и направились к болоту.
Ночь стояла дивная: луна светила так ярко, что на песчаной земле лежали наши тени, и было так тепло и безветренно, что мы почти не чувствовали прикосновения воздуха к коже. Был прилив, река наполнилась перламутровой блестящей водой, и луна прожгла свою холодную белую дорожку от далекого горизонта к нашим ногам. И вот, стоя посреди всего этого великолепия, мы поняли, что в спешке забыли купальники!
Единственное, что оставалось делать – плавать голышом, так как никому из нас не хотелось возвращаться обратно в дом, но в этом было что-то табуированное, по крайней мере для нас, и я видела, как Джастина заколебалась, осознав положение дел. Трудно понять, Джефферс, эту физическую неловкость, которая зарождается между ребенком и родителем, учитывая телесность их связи. Я всегда старалась, как только Джастина доросла до определенного возраста, не выставлять перед ней напоказ свое тело, хотя мне потребовалось больше времени, чтобы принять ее собственную потребность в личном пространстве. Я помню удивление, почти грусть, которое я испытала, когда она впервые закрыла передо мной дверь в ванную. Мне так часто доводилось осознавать, что это дети учат своих родителей, а не наоборот! Возможно, это справедливо не для всех, но я говорю за себя, и я была уверена, что из всех тел меньше всего Джастина хотела бы увидеть мое, и я сама много лет не видела ее голой.
– Мы не будем смотреть, – сказала я ей в итоге.
– Хорошо, – сказала она.
И мы как можно быстрее сбросили с себя одежду и с криком вбежали в воду. Я думаю, что в жизни есть моменты, которые не подчиняются законам времени и длятся вечность, и это был один из них: я до сих пор его проживаю, Джефферс! Мы быстро притихли после этой вспышки и молча поплыли по воде, которая в лунном свете казалась густой и светлой, как молоко, и за нами тянулись большие гладкие борозды.
– Смотри! – воскликнула Джастина. – Что это?
Она отплыла немного дальше, легла на спину и то поднимала руки, то опускала их, так что вода стекала по ним, как жидкий свет.
– Это фосфоресценция, – сказала я, тоже поднимая руки и наблюдая, как странный свет невесомо течет по ним.
Она вскрикнула от удивления, так как никогда раньше этого не видела, и меня поразило, Джефферс, что человеческая способность к восприятию – это своего рода неотъемлемое право, достояние, данное нам в момент нашего создания, которым мы призваны регулировать количество расчетных единиц на счете наших душ. Если мы не отдадим жизни столько же, сколько взяли, эта способность рано или поздно нас подведет. Моя проблема, как я увидела тогда, всегда была в том, чтобы найти способ отдать все полученные мной впечатления и таким образом отчитаться перед богом, который никак не приходил, несмотря на мое желание отдать всё, что во мне хранилось. Однако моя способность к восприятию по какой-то причине меня не подвела: я осталась поглотителем, хотя мечтала стать творцом, и поняла, что я пригласила Л сюда через континенты, интуитивно полагая, что он сможет осуществить за меня эту трансформацию, выпустить меня в творческую деятельность. И вот он приехал, но из этого так ничего и не вышло, кроме кратких вспышек взаимопонимания, перемежавшихся часами разочарования, пустоты и боли.
Я доплыла до противоположного берега и, повернув назад, увидела, как Джастина выходит из воды на песчаную отмель. Она либо не замечала, что я смотрю на нее, либо решила не замечать: она взяла полотенце так неторопливо, что я могла полюбоваться ее белой фигурой в лунном свете. Ее тело было таким гладким и крепким, безупречным, молодым и сильным! Она стояла подобно оленю, гордо поднявшему рога, и я оробела от ее силы и ее уязвимости, от этого существа, которое я создала, которое, казалось, было и частью меня, и чем-то вне меня. Она быстро вытерлась и оделась, пока я плыла к берегу, и, когда я тоже стала одеваться, она сжала мою руку и сказала:
– Там кто-то есть.
Мы посмотрели на длинные тени за тропинкой и действительно увидели быстро удаляющуюся от нас фигуру.
– Это Л, – усмехнувшись, сказала Джастина. – Думаешь, он смотрел на нас?
Этого я не знала, но убегал он явно быстрее, чем я от него ожидала! Вернувшись, мы увидели, что Тони, который должен был присматривать за Л, заснул в кресле, и поэтому я пошла во второе место убедиться, что всё в порядке. Свет не горел, но ночь была такой ясной, что я легко нашла дорогу сквозь пролесок, и когда приблизилась, то увидела главную комнату через окна без занавесок. Независимо от того, он это был на болоте или нет, теперь Л стоял у мольберта, и лунный свет бледными полосами падал на него, на мебель и пол, так что он казался объектом среди других объектов. Он работал глубоко сосредоточившись, причем так глубоко, что почти не шевелился, хотя,
