что испытываешь при виде умирающего животного, стал визитной карточкой его автопортретов и причиной всеобщей любви даже тогда, когда рука еще слушалась Л.
Вскоре Л захотел выйти на улицу, и Джастине пришла в голову идея повесить ему на шею рожок, который она нашла в старой коробке с игрушками: таким образом, где бы он ни был, он мог сжать в руке резиновый шарик и подать сигнал, что она ему нужна. Я боялась, что Л оскорбится, но эта затея обрадовала и развеселила его, и я постоянно слышала слабый гудок, доносившийся то из одного, то из другого угла сада, как зов птицы, которая кружит над землей, оставаясь невидимой. Это было очень полезно, так как он забредал довольно далеко, сказала Джастина, и иногда не мог вернуться или ронял что-нибудь и не мог поднять. Я видела, что его целью было болото: с каждым днем он подходил к нему всё ближе. Однажды я наткнулась на него у носа лодки, застрявшей на суше, как и в день нашего первого разговора, и это совпадение заставило меня нелепо воскликнуть:
– Столько всего изменилось, и как будто совсем ничего!
Конечно, было бы так же справедливо – и так же бессмысленно – сказать, что ничего не изменилось, и всё же изменилось многое. Не изменился отвергающий равнодушный взгляд, которым Л так часто удостаивал меня и к которому я тем не менее так и не привыкла. Каким бы слабым он теперь ни был, он снова удостоил меня этим взглядом и, заикаясь, произнес:
– Т-ты не меняешься. Ты никогда не изменишься. Ты себе этого не позволишь.
Представляешь, я всё еще была его главным врагом даже после того, что случилось!
– Я всегда пытаюсь, – сказала я.
– Только н-настоящая эмоция способна изменить человека. Тебя сметет, – сказал он, и я так поняла, что мое нежелание меняться станет моим проклятьем: так дерево в грозу ломается, потому что не может согнуться.
– У меня есть защита, – сказала я, поднимая голову.
– Ты зашла далеко, но я дальше, – сказал он, или я подумала, что сказал, потому что теперь он говорил еще более неразборчиво. – И я знаю, что может сломить твою защиту.
С этого момента все мои взаимодействия с Л происходили примерно в таком тоне. Он проявлял ко мне неизменную враждебность весь период своего выздоровления. Будто бы болезнь предоставила ему какое-то высшее право больше не сдерживать себя. В другой раз он сказал мне:
– Всё хорошее в тебе перешло к твоей дочери. Интересно, что теперь осталось там, где раньше было это хорошее.
Он вбил себе в голову, что я постоянно смотрю на него, и иногда демонстративно сплевывал на землю.
– Только погляди, смотришь на меня, как голодная кошка своими зелеными глазами, – да плевал я на тебя!
И сплевывал.
Всё это вдруг стало для меня слишком тяжело, и однажды, завязывая шнурки, я потеряла сознание и не помню ничего из того, что происходило в течение следующих двадцати четырех часов: казалось, я была в отпуске, лежала в кровати с улыбкой на лице, пока Тони и Джастина по очереди сидели со мной, с тревогой держа меня за руку. Придя в себя, я обнаружила, что мне написал друг Л, он спрашивал, может ли приехать в гости. По его словам, он беспокоился об Л, которого знал уже много лет, и еще больше беспокоился обо мне и сочувствовал мне в моем затруднительном положении, поскольку Л заболел в моем доме. Он также хотел передать мне деньги от галеристки Л, которыми я могла бы покрыть расходы. Так что после короткого пребывания в подземном мире я вернулась в мир немного более разумный, чем тот, который покинула. Я ответила, что он может приехать, когда захочет, – его звали Артур, – и примерно через неделю на дороге появилась машина!
Артур оказался прелестным, Джефферс: высокий, красивый, приятный, с копной блестящих темных волос. Он очень удивил меня тем, что вышел из машины и сразу же расплакался, и за время его пребывания у нас это повторялось всякий раз, когда нечто вызывало в нем сочувствие и сострадание. Плача, он часто продолжал говорить и даже улыбаться, будто это было совершенно нормально и естественно, как ливень. Тони так забавляла эта его привычка, что он каждый раз заливался смехом.
– Я не смеюсь, – говорил он Артуру, хотя его плечи тряслись. Он имел в виду, что не смеется над ним. – Это просто очень мило.
Они оба подружились и до сих пор близки, звонят друг другу, так что Тони будто вновь обрел родственника, которого потерял в молодости. Мне нравится думать, что эта дружба случилась благодаря Л, от чьего присутствия Тони не получил никакой выгоды. Но сидя между ними в первый день, когда один плакал, а другой смеялся, я подумала: в какой странной гавани мой корабль бросил якорь!
Артур захотел проведать Л, и, пока его не было, я подготовила для него комнату в главном доме. Он вернулся несколько часов спустя, вид у него был ошеломленный, красивые волосы от потрясения встали дыбом.
– Это просто кошмар, – сказал он. – Вы не должны нести эту ответственность.
Он познакомился с Л больше двадцати лет назад, Джефферс, и, наверное, знал о его жизни больше, чем кто-либо другой. Артур был моложе Л – ему было чуть за сорок – и работал ассистентом в его студии, когда Л был еще достаточно успешным для того, чтобы ему требовался ассистент. Он ходил с Л на открытия, наблюдал за тем, как его расхваливали перед коллекционерами, словно дочь, всё меньше и меньше годящуюся для замужества, и понял, что не хочет иметь ничего общего с миром искусства, хотя когда-то надеялся стать художником. Тем не менее все эти годы он оставался на связи с Л. Положение Л действительно сильно ухудшилось, сказал он, как и у многих других людей в свете недавних событий, но закат его славы начался задолго до этого, и теперь у него совершенно нет ни денег, ни достойной репутации. Нет у него и семьи, которую он был бы готов признать, но Артуру удалось найти его сводную сестру, которую, по его мнению, можно убедить забрать его к себе. Она по-прежнему живет в том месте, где родился Л. Все его сводные братья умерли. На худой конец, позаботиться о нем придется государству, и Артур готов принять необходимые меры.
Знаешь, Джефферс, в каком-то смысле услышать всё это было большим облегчением, но в то же время я не могла вынести мысли о том, что Л обречен на судьбу, описанную Артуром. Если бы он только мог воспользоваться моей доброжелательностью, ладил бы со мной, был приятнее, добрее, отвечал взаимностью…
– Вы не можете держать у себя змею в качестве домашнего питомца, – сказал Артур сочувственно, но метко.
Тем не менее я была в смятении, где-то в глубине души веря, что, будь я великодушнее, Л можно было бы спасти. Но от чего или кого я бы его спасла? Мне нравилось думать, что я готова идти за Л на край земли, но только если он выполнит свою часть сделки – будет благодарным и вежливым и согласится на то приятное и комфортное видение жизни, которое я ему предложила. Чего он сделать не мог и никогда бы не сделал!
– Он не ваша ответственность, – повторил Артур, видя мои переживания, и по его щекам потекли слезы. – Он взрослый человек, который знал, на что идет. Поверьте, он всегда делал только то, что хочет, и никогда не задумывался о чужих чувствах. Его жизнь противоположна жизни кого-то вроде вас – он ни на минуту не причинял себе неудобств из-за других людей. Признайтесь, он бы не помог вам, – ласково сказал он, вытирая слезы, – если бы вы умирали на улице у него на глазах.
И всё равно, Джефферс, в глубине души я думала, что он бы помог.
– Кстати, вы видели, чем он там занимается? – спросил Артур. – Автопортреты потрясающие.
Должна сказать, что, несмотря на нашу обеспокоенность, мы провели чудесный вечер
