— Бра-а-а-а-т! – кричал Каин, выдёргивая свои волосы. – Как же так? Зачем же? – он посмотрел заплаканными глазами в небо, будто обращаясь к Господину. Но небо молчало. Оно позволило Овцам и Баранам разнести по миру весть о том, что Каин убил Авеля.
***
— Эдик! – Спасибо, хотя бы имя моё осталось от прошлой жизни. Я обернулся на зов.
Мне навстречу шёл высокий, крепко сложенный человек лет пятидесяти - пятидесятипяти. В коротком обращении его ко мне я услышал знакомые нотки голоса, час назад говорившего со мной по телефону человека. Сто к одному, что человек был никто иной, как Натан Сергеевич Михалкин.
— Ну, сукин сын, - незлобно, но директивно, так чтобы было понятно , кто здесь главный, обратился он. – Давай переодевайся, смотри нарезку роликов и малюй афишу, да так чтоб, ух! - показал он кулак. - Позабористей, но в рамках цензуры, конечно. А то ведь я тебя знаю, - подмигнул он мне и дружески хлопнул по плечу.
Я внимательно рассматривал его. Блестящая лысина, усы, взгляд, как у комдива, лёгкая сипловатость голоса. Кого-то он мне напоминал.
— Ну, чё стоишь, давай, - он снова приложил меня, да так, что я развернулся лицом к двери с надписью «Художественная мастерская».
Видимо, мне туда.
Шкафы для переодевания стояли прямо в рабочей комнате. Широкий холст посередине комнаты, заваленной стульями, столами и банками с краской, был натянут на щит, и ждал своего часа. Запах вайт-спирита и скипидара. Шкафчики закрывались на щеколду. Замков не было. Коммунизм. Каждый плательный ящик был подписан. На дверце одного из них буквы Э.N. В детстве, я, дурачась, расписывался подобным образом на стенах подъездов. Надпись означала «Эдуард Nemo». Тогда, в детстве, начитавшись книжек Жюля Верна, хотелось подражать славному герою. Сегодня, всё представилось в ином свете. Остро и понятно. В детстве тоже бывают проблемы. Ведь, назвавшись «Никто», становишься невидимым для всего мира. Сомнений не было – это моё.
Дверь скрипнула. На внутреннюю её сторону, во всю длину и ширину было наклеено зеркало. Да я нарцисс?! На крючке висела роба. Внизу стояли, некогда белые, сейчас заляпанные разными красками кроссовки с символикой Nike.
Я стал раздеваться. В комнате было не холодно. Я решил оставить под робой только плавки. Сняв её с крючка, я натянул брюки в масляных пятнах и посмотрел на себя в зеркало. Каково же было моё изумление, когда на груди, в области сердца я увидел татуировку «Грусть». Сначала я, естественно, не разобрал надпись. Она была начертана слева направо. Буквы были небольшие, не крупнее сантиметра по высоте, да и вся длина татуировки не больше мизинца. Я осознал смысл написанного, перевернув в голове непонятность зеркальных закорючек, и там засерело слово «Грусть». Вот такая, одинокая и вмещающая в себя тонну тоски, татуировочка Я окончательно укрепился в мысли, что с моей жизнью в этом сраном мире, далеко не всё в порядке.
Сейчас я не сомневался, что происходящее не сон. Что я – это я, но в другом, не моём мире. Вне моей вселенной. Хрен знает как параллельно.
Для чего я здесь, какая неведомая сила бросила меня сюда? Сила написанного на груди в области сердца?
За что? Хотя, конечно, последний вопрос был бестолковый. Всегда найдётся, за что.
Если происходящее не какая ни будь нелепая случайность, не бросок костей, если есть какая-то сила, замыслившая подобное, то, конечно, было «за что». Я не был ярым атеистом, но и не причислял себя к лагерю верующих. Мне не хотелось считать, что всё происходит по произволу кого-то высшего. Вспоминая только что состоявшийся разговор с Каином, я соглашался с ним и принимал существование божественного только на том условии, что божественность для личности – это сама личность и только для самой себя. Моя религиозность - божественность каждого из человеков, но при этом каждый – Бог только над собой, гармония же мира – в видении ближнего своего божеством для себя, для своей собственной жизни. Такую Силу я принимаю.
И что же выходит?! Значит, я сам себя, не знаю уж каким способом, зашвырнул в иную реальность? Но, если сам, то что мной руководило? Какие вытесненные чувства и мысли? За что я наказывал себя? Что хотел дать понять таким поступком?
Сейчас чувство вины, ранее притаившееся в моей душе, стало передо мной воочию.
Хотелось молиться. Да, я грешен, - шептал я, - грешен перед своей божественностью. Грешен тем, что забывал о божественности близких. Грешен перед божественностью всех тех, кого я когда либо встречал. С кем перекрещивались бесконечности наших жизненных путей. Кого отвергал. Кого любил. Прости меня, Боже. Прости меня, Великое «Я». Знаю, наказываешь меня. Но заслужил ли я такого. Тебе виднее. Но, нет так ли велико наказание. Прошу. Молю. Помилуй.
Сын, Лена, Наташа, Женя… Да, все. ВСЕ! Их уже, всех, и не воспроизвести в памяти. Не вспомнить. Поэтому и выбросил себя в… Куда?!
Если исходить из моего видения Бога, то в свой собственный АД.
Холст… краски… Художник?! Нет! Я – слово, вытатуированное на груди.
— Оу-у-э-й-й-а-а! – кто-то стал неудержимо блевать. Я вздрогнул.
— Кто здесь?!
Из дальнего угла, в котором находились холсты, щиты и всякая древесная дребедень, кряхтя и утирая рот, полусогнувшись и держась за живот, выполз мистер Каин. Кто же ещё может появиться так неожиданно.
— Я умоляю, я умоляю тебя! – Сразу начал он, скорчив гримасу, словно терпит ужасную боль. – Прошу, как человека, который не сделал мне почти ничего плохого!..
— Что, что, мой добрый друг?! – подскочил к нему я, прорвавшись сквозь захламлённость мастерской.
— Да остановись же! – Крикнул он на меня. – Мой добрый друг – передразнил он скривившись.
Я опешил и остановился, так и не успев поддержать его.
— Я не хочу постоянно сталкиваться с содержимым своего желудка! Меня выворачивает от твоей гнусной рефлексии! Посмотри, в кого ты превратился! Ты же половая тряпка! Даже не ветошь, которой вытирают руки художники, - он схватил с полу измазанную синей краской тряпицу. – Даже это, - он потряс ей в воздухе, - выглядит лучше, чем ты! Куча навоза! От тебя смердит страхом! «Что, мой, добрый дру-уг», - ещё раз передразнил он.
Да, да мне действительно было страшно. Постоянно страшно. Только я не понимал, чего боюсь. Я даже просто не понимал, что боюсь. И теперь, после слов Каина, вдруг стало так необычно, словно в голове появилась нужная мысль, нужное направление, цель. Я боялся её упустить.
— А чего боюсь-то? – спросил я.
— Ага, - обрадовался Каин, - попал, в самое яблочко попал?! Боишься, ещё как боишься!!
— Боюсь! – Согласился я – А чего боюсь? Мне бы это понять.
— Ведёшь себя, Эдик, как девица, не знающая, как подступиться заветному органу в первую брачную ночь. Ах, ах, ах, – он, кривляясь, закатил глаза.
— Спасибо, ты мне очень помог! – разозлился я. – А теперь убирайся. Не мешай. Я и без тебя не знаю, что делать. И, пожалуйста, сделай милость, не появляйся из тех мест, откуда тебя не ожидают. Очень пугает, знаешь ли.
— Вот и продолжаешь вести себя так же. - Каин смахнул рукой с табуретки пыль и поставил на неё обутую в блестящую лаковую, туфлю ногу. – Как тебе, нравиться?
— Что нравится? - не понял я.
— Какой ты, право, - поморщился Каин, - туфли мои нравятся?
Я растерялся.
— Так вот, о страхе, - продолжал невозмутимо Каин, - чего же ты ноешь постоянно. Чего же такой нерешительный. Такой размазня. Чего боишься, спрашиваешь? Да, сам себя боишься. Боишься, что делаешь в жизни всё не так. Что живёшь неправильно, боишься. Боишься, что неверно дальше жить будешь. Что поступки совершаешь ненужные. Боишься, хороший ли ты. Правильный ли. Отец ли, муж ли. Хороший ли любовник. Раскаиваешься за поступки, которые прожил. Прожил по-настоящему, а всё равно раскаиваешься. Потому что боишься, что неверные они. А для кого верными они могут быть? Кто может наверняка утверждать, что есть - чёрное, а что - белое? Что - не злое, а что - не доброе?
Мне казалось, я понимаю, о чём он говорит.
— Это ведь твоя жизнь, значит, только тебе и решать. – Продолжал он. – Не надо её обесценивать. Ты вот сейчас добренький такой, сладенький, с тревожным юношеским взглядом «почему»? Ты, словно перед миром извиняешься постоянно за своё плохое поведение. За свою никчёмность, жалкость, нелепость.
Мне нравилось то, что он говорит. Я хотел его слушать и верить, но..:
— А, как же люди, люди, которые рядом, которым плохо и больно?
— Ты, конечно, считаешь, что им слаще, когда ты живёшь рядом с постоянно извиняющейся улыбкой на лице? Ты делаешь им плохо и говоришь, что не хотел? Делаешь больно и, лицемеря, извиняешься, мол, так вышло и больше никогда не повторится. Но, всё равно, повторяешься от раза к разу. Вся жизнь твоя, череда сплошных повторений. Ещё извинений и нытья. Ты живёшь и просишь прощения у всех за то, как живёшь, а в конечном итоге, за то, что вообще живёшь. – Каин замолчал. Он стоял, глядя на меня, и тяжело дышал, словно только что поднялся по лестнице этаж так на десятый.
