Итак, закрепление в конституциях первого поколения принципа государственного суверенитета лишь косвенно – в отличие от суверенитета народного, который во целом ряде из них получил непосредственное вербальное оформление, свидетельствует о том, что государственный суверенитет в рамках демократического государства призван играть роль технического, организационно-правового, вспомогательного механизма реализации принципа народного (национального) суверенитета234 или народовластия, производным от которого и обслуживающим который считается в рамках концепции демократического государства государственный суверенитет.
Действительно, как писал Л. Дюги, существуют и могут существовать лишь две концепции, обосновывающие существование суверенитета того или иного государства. Это его (государственного суверенитета) происхождение «сверху» или «снизу». В первом случае государственный суверенитет выводится из божественного происхождения монарха и олицетворяется им, а во втором – из факта объединения народа и его желания жить и обустроить свою жизнь вместе235. Теория государственного суверенитета, разработанная в период формирования абсолютной монархии, выводила его из суверенитета монарха. С утверждением же конституционализма государственный суверенитет стал рассматриваться как порождение и механизм обеспечения эффективности суверенитета народного.
Как видно, идея народного суверенитета как власти, выражающей всеобщую волю, а потому – не способной повредить «своим членам»236, пришла на смену принципу суверенитета монарха. Это произошло во времена, когда возникла необходимость обоснования новой модели устройства государственной власти в соответствии с потребностями раннеиндустриального общества237. Концепция суверенитета, разработанная для оправдания абсолютизма, в следующий исторический период была направлена против него и для его свержения, будучи наполненной новым содержанием и приобретя новую форму238. Наибольший вклад в ее теоретическую разработку внесли великие мыслители англичанин Дж. Локк239 и французский просветитель Ж. Ж. Руссо240. Наиболее емко суть данного принципа выразил А. Линкольн (1809–1865) в своей знаменитой формуле «правление народа, для народа, самим народом»241.
Народный суверенитет характеризуется тем, что единым верховным субъектом власти в стране признается народ, понимаемый как устойчивое сообщество людей, объединенных крупными общими интересами242. Как видно, отказ официальной идеологии национальных государств от концепции суверенитета монарха и переход на позиции народного суверенитета означали огромное приращение идеи социальной солидарности в масштабах национального государства. Действительно, признание народного суверенитета означало недопустимость правления, основанного лишь на силе и авторитете правителя. Данный принцип был призван ввести в правило управления учет мнения населения, удерживать политическую элиту от искушения править исключительно по своему разумению и усмотрению, подкрепляемого применением силы – искушения настолько сильного, что в него нередко впадает власть, тем более что в условиях диктатуры добиваться исполнения своих распоряжений и удерживать власть значительно легче, чем в условиях демократии: в таких условиях «может управлять страной всякий глупец»243. Однако в условиях усложнения социальной структуры и управления обществом, характерных уже для индустриального общества, вероятность эффективного управления страной без учета сложной комбинации социальных интересов минимальна. Поэтому в принципиальном признании огромной социальной значимости и сути народного суверенитета с переходом к сложноорганизованному индустриальному обществу сходились все сторонники данной концепции.
Относительно же механизма реализации народом своей власти полной ясности не было. Разработка такого механизма предполагала прежде всего решение вопроса о том, существует ли она, единая воля всего народа, да и сам народ как единое целое? Невозможность чистого юридического воплощения принципа народного суверенитета даже при условии максимальной демократизации избирательного права осознавалась учеными-юристами уже на ранних этапах демократии и конституционализма. Так, А. Дайси признавал народный суверенитет лишь политическим явлением (юридически же суверенитет принадлежит, по Дайси, парламенту)244, а по справедливому замечанию видного российского юриста профессора С. А. Котляревского (1873–1939), попытки определения народного суверенитета «наталкиваются на целый ряд существенных юридических затруднений»245.
Действительно, наиболее уязвимым местом теории народного суверенитета, в том числе в части обоснования реальности форм его реализации, является невозможность и нецелесообразность участия в управлении всего населения. Именно данное обстоятельство и порождает вопрос о том, что такое народ как субъект суверенитета. Особенно наглядной и разительной разница между общей численностью населения и кругом лиц, имеющих право влиять на публичную власть, была заметна на первом этапе развития мирового конституционализма, когда чрезвычайно ограниченным был круг лиц, обладавших избирательным правом. В результате удельный вес избирателей в общей массе населения был крайне незначительным. Например, накануне известной английской избирательной реформы 1932 г. активным избирательным правом обладали 4,4 % взрослого населения Великобритании, в результате ее проведения – 7,5 %, после проведения реформы 1867 г. – 16,4 %, накануне Первой мировой войны – около 30 %, в 1921 г. – 74 %, в 1931-м – 96,6 %. Как видно, лишь приблизительно к середине ХХ в. численность избирательного корпуса примерно сравнялась с численностью взрослого населения страны246. Приведенная статистика не является особенностью британской политической истории, она отражает общие закономерности развития избирательного корпуса в рамках индустриального общества247.
Представляется, что ограничение субъектов политических прав на ранних этапах конституционализма имело комплекс различных причин, среди которых следует особо отметить отсутствие признания за правами данной группы естественного, т. е. первостепенного по значимости для человека, характера, а также совершенно обоснованное стремление авторов первых актов конституционного уровня ограничить круг избирателей людьми, самостоятельно мыслящими и действующими. Таковыми среднестатистически (в большинстве случаев) являются люди достаточно образованные и достаточно обеспеченные. В объективно существующих в раннеиндустриальный исторический период условиях (низкий уровень образования и жизни большинства населения, финансовая зависимость женщин от мужчин и т. д.) данным требованиям удовлетворяли именно и только имущие граждане мужского пола. Поэтому ими и был ограничен избирательный корпус – «чтобы обеспечить образованию и собственности необходимое влияние на законодательство»248. Цензовый характер избирательного права, таким образом, обосновывался соображениями «общей пользы»: дабы избиратель мог сделать свой выбор вполне самостоятельно и независимо от мнения других, устанавливались возрастной, имущественный и гендерный цензы, предполагавшие, что необходимый уровень самостоятельности и осмысленности при осуществлении выбора кандидата может дать только наличие определенного уровня дохода, образованности, жизненного опыта и социального кругозора. Избиратели, этими качествами не обладающие, легче поддаются манипулированию: в условиях ограниченной политической свободы – со стороны властей, а в условиях реальной политической конкуренции – со стороны радикальных политических группировок.
Такой подход, означавший условность принципа народного суверенитета, а также ограниченность масштабов реализации социальной солидарности в политической сфере, следует тем не менее признать весьма разумным. Он подтверждает, что солидарность не следует преувеличивать, тем более – абсолютизировать, иначе она превратится в свою противоположность. О негативных последствиях такого преувеличения и увлечения идеями солидарности в сфере политического представительства с опережением времени красноречиво свидетельствует опыт работы дореволюционных созывов Государственной Думы России, учреждение которой было следствием революционных событий 1905 г. Несмотря на неравный, непрямой и невсеобщий характер выборов в Государственную Думу Российской империи, тем не менее даже весьма ограниченный – и разумеется, вынужденный революцией – демократизм ее формирования несколько опередил время: 8 % состава ее первого созыва оказались неграмотными249. По свидетельству последнего государственного секретаря Российской империи С. Е. Крыжановского, «это было собрание дикарей. Казалось, русская земля послала в Петербург все, что было в ней дикого, полного зависти и злобы». Многие депутаты-крестьяне в поисках дополнительного заработка устраивались работать швейцарами и дворниками, поскольку свое депутатское жалованье они отсылали в деревню. Они приторговывали входными билетами в здание Государственной Думы, пьянствовали и буянили в трактирах250. Еще более уничижительно оценивал состав первой Государственной Думы председатель Совета министров И. Л. Горемыкин, заявляя в частных беседах, что это «не палата депутатов, а грязные подонки населения, сплотившиеся в разбойничью шайку»251. Впрочем, присутствие в составе дореволюционных Государственных Дум представителей низших слоев населения подчас оценивается весьма позитивно. Так, современный российский историк и политолог В. А. Никонов отмечает данное обстоятельство как исключительно позитивное: «…в американском Конгрессе ни разу не заседал ни один крестьянин. В российских Думах их было достаточно много»252.
