усмехнувшись, повторяет Роман. – У неё в руках культура всего села, а она ни
рыба ни мясо. А у тебя такие задатки: и вкус, и с людьми легко общаешься, и поёшь прекрасно.
Неужели тебе не хочется раскрыться полнее? Неужели, имея все это, тебе нравится жить скучно?
Разве твои способности не просятся быть реализованными?
– Ой, да мне одних наших отношений хватает выше крыши, – говорит Тоня. – Я так измучилась,
что и желания-то все испарились. Не могу я всё это продолжать. Люблю тебя, люблю ещё сильней,
чем прежде, а не могу. И ребёнка у меня не будет. Всё из меня тогда вышло: помнишь, вечером
температура была? На этом всё и закончилось…
– Вот оно что, – вздохнув, очень тихо произносит Роман. – Что ж, если тебя угнетают наши
отношения, то, может быть, это и к лучшему. Я понимаю твою усталость и не настаиваю ни на чём.
Тебе нужна семья: муж, дети…
– Я не знаю, что мне нужно. Но с тобой мне трудно. Я прощаюсь с тобой. Я тебя отдаю…
– Кому же ты меня отдаешь? – спрашивает он, скривившись от очередной чужой фразы – судя
по всему, это концовка заранее обдуманного расставания.
– Жене твоей отдаю.
– Что ж, позвольте тогда выразить вам от её имени большую, тёплую благодарность…
А разойтись всё равно трудно. Даже эта вялая ссора не столько разъединяет, сколько опутывает
и стягивает их. Разговор не кончается, переходит из вечера в ночь. Никогда ещё их свидания не
затягивались до такой поры. Надо идти. Смугляна, конечно же, не спит. Но разговор с Тоней как
длинная нить, которую хочется мотать и мотать до конца. Вот уже и три часа ночи. На часы лучше
не смотреть и о времени не думать. Уже стоя у дверей, Роман никак не решается шагнуть за порог:
нить ещё не домотана. И у дверей они стоят ещё едва ли не час. Не правильно это – взять и уйти
от неё совсем, без всякой надежды вернуться. Неужели так оно всё и бывает, так и заканчивается?
Похоже, что так – было уже нечто похожее. Только двери там были другие, а женщина – Голубика.
И всё же тему расставания оба выдерживают до конца – ни тот, ни другой не срывается до
предложения как-нибудь всё обновить, изменить, начать сначала. Похоже, они даже соревнуются в
выдержке – никому не хочется проиграть. И выходит, что расстаются всерьёз. Медленно,
акцентированно оступаясь потом каждой ступенькой лестницы и как бы горько смакуя уход, Роман
ждёт её оклика, её проигрыша. Если Кармен не выдержит, то он тремя прыжками взлетит наверх и
попрощается уже иначе: не навсегда, а до следующего раза. А это далеко не одно и тоже. И домой
пойдёт тогда совсем другим человеком. Но до дверей подъезда так ничего и не происходит. У Тони
остаётся ещё возможность окликнуть его из окна, когда он выйдет во двор. Но вот за спиной
хлопает дверь подъезда, а окно остаётся немым. Более того, оно гаснет. А вот уже поворот за дом,
и некая тончайшая нить, связывающая их, словно расползается на его шершавом кирпичном углу.
437
По улицам пустой ночной Пылёвки порывами носится тугой ветер, словно отыскивая закуток,
где можно успокоиться. Ветер заряжен дробью мелкого дождя и потому налетает хлёсткими
дерзкими горстями. На открытом же месте до самой подстанции он ещё свирепее – здесь он
полный хозяин над тобой.
Сбиваясь местами на бег, Роман поднимается к дому. На сегодня остаётся ещё унизительное,
плановое покаяние перед женой. Сегодня грубо нарушены все их договорённости о времени.
Однако, тут само собой всплывает трусливое оправдание: «Да, сегодня я всё нарушил, зато мы,
кажется, расстались с ней». В этом доводе есть что-то предательское. Искренне переживаемые
грусть и боль почему-то должны превратиться сейчас в оправдание перед своей не совсем чистой
и порядочной женой. И всё это лишь для того, чтобы успокоить её. Как будто твои чувства тебе
самому не принадлежат. Ну, останется от этой переплавки что-нибудь тебе – тем и довольствуйся.
Хорошо, если бы жена спала. Ведь совсем уже поздно. Её приключение со Штефаном, как ни
странно, ничуть не облегчило и не оправдало его свиданий с Тоней. У неё-то всё уже вроде бы не в
счёт – было да прошло, а он, блудливый, и сейчас не угомонится. Разве что уже теперь, сегодня,
поставлена точка.
Смугляна, несмотря на ночь, уже подходящую к рассвету, гладит бельё. Она делает это не в
комнате, как обычно, а на кухонном столе, как бы специально для того, чтобы он видел её издали в
окне, чтобы её назидание и укор действовали на него уже на подходе к дому. Значит, отчёта всё-
таки не избежать. А если просто взять и промолчать? Ну почему, в самом деле, он должен всю
свою боль выворачивать наизнанку для её удовольствия?
Войдя в дом и без слов выпив стакан холодного вяжущего чая, он, будто не замечая ничего
особенного ни в своём позднем возвращении, ни в её ночной глажке, ложится на постель. Нина,
устроившись рядом, осторожно касается пальцами спины, словно спрашивая разрешения войти в
его молчание. Однако, конечно же, любое его малейшее ответное движение вскроет сейчас поток
её вопросов-упреков. Роман остаётся недвижным, бесчувственным, неслышащим. Жена, видя его
молчаливое отстранение, резко вскакивает, хватает подушку и убегает в комнату на диван. Роман,
приподняв голову, прислушивается к ней, и сон куда-то отлетает. Слышно, как посапывают дети,
как Машка поворачивается на другой бок. Не свалилось ли одеялко с неё? Включив тусклый
ночник в виде лилии с плестигласовыми лепестками, Роман проверяет: нет, всё нормально. А
Смугляна, убежавшая в комнату, кажется, не легла там, а стоит у окна. Он знает её привычку
смотреть в окно, даже если там кромешная, как стенка, тьма.
Нина возвращается в спальню минут через пять.
– Я смотрела в окно, – шепчет она, ложась рядом, уже решительней прижимаясь к нему и
ничуть не сомневаясь в том, что он не спит, – там всё так лунно и чисто. И всё понятно. Мне стало
легче.
Роман, приподнявшись на локте, с удивлением смотрит в окно спальни: на улице та же темнота,
очевидно, пронизанная тем же редким, невидимым дождичком с порывистым ветром. Откуда там
какая-то лунность? Ночь одна и та же что с этой стороны дома, что с другой.
Что ж, приходится рассказывать обо всём, что было. На известие о том, что ребёночка у Тони не
будет, Смугляна просто молчит, никак
