лысина. Вот бы по ней этим батоном! Хотя толку-то – этот батон
слишком мягкий, вот если бы таким звонким, как в Пылёвке!
– Ничего, один-то раз и на другом хлебушке перебьёшься, – не совсем ласково отвечает Роман,
чувствуя в себе невольное нервное потряхивание.
– Хам, – вдруг говорит москвич, – понаехали тут.
Роман смотрит на лысого, печально задумавшись – придушить его, что ли, прямо тут, на месте?
Хотя, пожалуй, не стоит – надо же ещё на следующий год в институт поступать. Лучше просто
отойти.
А вот зачем, набрав продукты, он идёт в общежитие – и самому не понятно. Мог бы в любой
столовке перекусить. Привычка какая-то ведёт – общежитие уже воспринимается как дом.
Во дворе обгоняет «скорая», мягко присев, тормозит у ближайшего подъезда. Из машины
выскакивают двое хохочущих санитаров, хватают пустые носилки, один на ходу досказывает
анекдот про Василия Ивановича. За ними спешит сестра с чемоданчиком в руке, тоже смеющаяся
над анекдотом. Водитель за стеклом тут же раскрывает газету и теряется в ней с головой. Судя по
носилкам, это вызов к тяжелому больному. Что же они, вот так, со смехом, и к больному прибегут?
Чужая беда здесь – лишь работа, никого не трогает. Да и как она может трогать, если её здесь так
много? В Москве всего много: и бед, и радостей. Уж кто к чему приставлен. В одной сказке дурак
смеялся на похоронах и плакал на свадьбах. Здесь, наверное, каждый может так. В Москве
невольно чувствуешь себя инородным телом, соринкой. Хотя, казалось бы, здесь всё так
стабильно и вечно: люди склеены тут друг с другом разными правилами, постановлениями,
расписаниями, привычками, порядками, создавая тем самым такую мощную концентрацию
человеческого, такой сплав-магнит, который мгновенно перемагнитит и тебя под нечто общее.
Было бы логичней чувствовать себя здесь частью целого, но ты почему-то чувствуешь себя ничем.
А в общем-то, понятно, почему – город для тебя закрыт и останется таким до тех пор, пока не
приголубит какой-нибудь женщиной. Это уж проверено.
Абитуриенты, всё так же корпящие за учебниками, встречают его дружным теперь уже
голодным блеском шести стёкол. За продуктами идти боязно: уйдёшь и не выучишь именно то, что
на экзамене попадёт.
Роман выкладывает на стол хлеб, колбасу, молоко в пакетах. Все, оживившись, подтягиваются
ближе, жуют. Что ж, вроде бы неплохие ребята, свои.
– А вы почему не занимаетесь? – с участием спрашивает ленинградец.
Он для них старший – они не могут называть его на «ты».
– Ничего, ничего, вы учите, – успокаивает их Роман, – а я сегодня отдохну, да завтра вас и
догоню.
Они даже перестают жевать. Как это он их догонит? Напившись молока, Роман садится на
кровать, всё же открывает учебник.
– Нет, сегодня не могу, – тут же сдаётся он, откладывая книгу, – голова болит.
– Отчего? – почти рассерженный на его безделье, интересуется ленинградец.
– Да это всё из-за хлеба. Стоял в магазине, думал, думал, какую булку купить, вот голова и
разболелась. Не умею, видно, выбирать. Не привык. Я, однако, лучше вздремну немного.
Кто-то из них смеётся: то ли паренёк из Омска, то ли паренёк из Таллинна. Ну и ладно. Уже и
глаза открывать не хочется, чтобы посмотреть. Что они, эти городские, в хлебе понимают? А сон
будто караулил – тут как тут.
Проснувшись минут через десять, Роман находит абитуриентов за теми же книгами – по
отношению друг к другу они прямо как бегуны на дистанции.
– Вы бы тоже позанимались немного, – почти просит ленинградец, – а то ведь не поступите.
– Только не сегодня, – отвечает Роман. – Мне сегодня по программе надо ещё в метро
прокатиться.
– Что?! – чуть не в голос спрашивают они.
– Что, что? – усмехается Роман. – Это вы всё уже видели, а я в метро ещё ни разу не был.
В метро удивительным оказывается не само метро, а люди. Наблюдать за ними здесь удобней
всего, потому что тут они тебя совсем не видят. Читают все, как абитуриенты в комнате, будто вся
Москва тоже накануне экзаменов. Это кажется почти ненормальным – просто какой-то перебор.
475
Или, напротив, это нормальная форма поведения здесь? Кто-то читает с интересом, кто-то для
того, чтобы себя занять, а кто-то, наверное, уже потому, что не читать здесь неприлично. Гостей
столицы видно сразу – они не читают.
И всё же москвичи – люди особенные. В вагон входит женщина и останавливается, почти
уткнувшись лицом в стенку. Кругом всё свободно, но она почему-то стоит, едва не касаясь стенки
кончиком носа, глядя сквозь неё, как сквозь стекло. Наверное, она несчастна – счастливых людей с
таким взглядом не бывает. Сколько их, таких, в Москве? Великие тысячи. Вот отживёт она своё в
этом муравейнике, умрёт и где тут можно будет увидеть её след? Даже страшно. Зато сейчас в её
руке сумка с весёлой надписью прыгающими буквами: «Цирк, цирк, цирк!» Цирк и есть, потому что
и эта женщина, и все вокруг знают о своёй ничтожности в этом многолюдном мире. Знают, а всё
равно живут. Ну, а куда денешься? А чего тот парень в новом джинсовом костюме густо-синего
цвета, подняв чёрную, торчащую, как лопата, бороду долго и пристально глядит в потолок? Да
ничего там нет – потолок как потолок. А напротив – другая женщина. Сидит, сильно, как-то
судорожно сжавшись, крепко стиснув колени. У неё неестественно большие глаза. Она пытается
дремать: глаза её то и дело закрываются, а лицо остаётся таким же напряжённым, словно
ожидающим пощёчину. А вот ещё женщина: молодая, но со старческой миной на лице. А рядом с
ней – современная мадонна с ребёнком. Лицо бледное от пудры и крема, глаза тонко,
художественно нарисованы. Только вот ребёнок её уж как-то слишком смирно, по-кукольному
приткнут на коленях, как не имеющий к ней особого отношения.
У дверей, рядом с интеллигентной элегантной мамой, сидит большой раскормленный идиот.
Потрясающ его напряжённый, пристальный взгляд. Что, казалось бы, должно быть в глазах
идиота? Пустота. А тут какая-то странная, гнутая, но всё-таки пронзительная, как молния, мысль.
Лицо безжизненно и тупо, а глаза смотрят спокойно, и (о ужас!) почти философски. Так, будто он
сам осмысленно отказывается от здешнего разума, как от чего-то незначительного и скучного.
Отказывается в пользу чего-то своего! Увидеть бы сейчас себя через его кривое сознание. А вдруг
это и есть самая предельная истина о тебе?
Как ни крути, а люди тут в основном хмурые, замкнутые, будто усталые от какого-то незаметного
сразу нездоровья. Не это ли разрисованное подземелье делает
