показатели в виде доли американского золота и серебра в королевских доходах, то в 1510 году на них приходилось 4%, в 1577 году произошло увеличение до 7,5%, а в 1591 году был достигнут пик в 16% доходов монархии. Затем доля причитающегося короне золота и серебра в её доходах упала в среднем до 6% в 1621–1640 годах, а в 1656–1660 годах снизилась до ничтожного 1%.[154] Американские элиты извлекли преимущество из слабости Габсбургов и их поглощённости Тридцатилетней войной против Нидерландов, Франции и Британии (а под конец Тридцатилетней войны к этому добавилось и восстание в Португалии), присваивая всё большую долю в снижающемся производстве драгоценных металлов, что подписало приговор борьбе Испании за удержание её европейской империи.
Могли ли испанские монархи ослабить американских олигархов, предложив конкурентоспособные горнодобывающие концессии или земельные пожалования соперничавшим с этими олигархами элитам, которые базировались в Европе? Основу подобной стратегии Карл V и его преемники заложили, предоставляя монополию на торговлю с Америкой купцам Севильи.[155] До тех, пока монархия сохраняла контроль над военными и торговыми флотами, направлявшимися в Америку, она могла использовать свою морскую гегемонию для концентрации всех преимуществ трансатлантической торговли у купеческой элиты в Севилье. В таком случае именно там накапливалась бы большая часть прибылей от американских рудников и плантаций, в результате чего американские олигархи оказались бы в состоянии постоянной экономической отсталости и зависимости от Испании в части товаров конечного потребления, а также горнодобывающего и сельскохозяйственного оборудования. При таком развитии событий американские олигархи никогда бы не смогли аккумулировать прибавочный продукт для разработки и функционирования новых рудников, а севильские купцы, напротив, стали бы стержнем богатства Испанской Америки — во многом так же, как лондонские купцы оказались главными бенефициарами британских колониальных поселений в Америке. Могущественная торговая элита Севильи могла бы стать противовесом закоснелому сельскому нобилитету Испании, и это позволило бы короне сталкивать конкурирующие элиты друг с другом, что с таким успехом удавалось французским королям.
Но купеческая элита Севильи так и не стала крупной политической или экономической силой в Испании. В результате монархия утратила двойную выгодную возможность — подчинить американских переселенцев торговой элите в метрополии и создать противовес сельской аристократии. Торговая монополия Севильи не слишком стимулировала испанскую промышленность, поскольку земля и труд оставались закупоренными в рамках феодальных производственных отношений под контролем аристократии, что было результатом предшествующих сделок Габсбургов с крупными её представителями. Севилья стала не более чем перевалочным пунктом, отправлявшим американское золото и серебро далее, в те центры, где фактически базировалось производство в Европе — главным образом во Францию и Нидерланды, а позднее в Англию, — и получавшим мануфактурные товары (и даже французскую сельскохозяйственную продукцию), чтобы доставлять всю эту продукцию в Испанскую Америку.[156]
Без каких-либо перспектив для инвестирования в производство американские сокровища в Испании способствовали инфляции, что ещё существеннее сокращало возможности для создания в стране мануфактур, которые могли бы конкурировать с более дешёвой продукцией уже сложившихся отраслей экономик Франции, Нидерландов или Британии, где инфляция была сравнительно низкой.[157] Испанская монархия, испытывавшая постоянное фискальное давление и не имевшая непосредственных возможностей получения доходов от новых отраслей внутренней промышленности, использовала трансатлантическую торговлю в качестве дойной коровы.
Поселенцы американских колоний выстраивали прямые коммерческие отношения с торговыми партнёрами вне Испании — для них это был способ уклоняться от высоких испанских налогов, а также компенсировать отсутствие в Америке испанских предпринимателей с капиталом и знаниями для развития предприятий на этом континенте. Поселенцы удовлетворяли свои потребности в сельскохозяйственных и мануфактурных товарах, создавая собственный реальный сектор экономики. Переломный момент наступил в 1630-е годы. Поставки серебра в Испанию по официальным каналам рухнули вместе с торговыми потоками. Нидерландские и британские пираты наносили удары по Серебряному флоту испанской монархии, а купцы из этих двух стран стали ещё более агрессивно подрывать официальные рынки Севильи. К 1686 году на долю Испании приходилось лишь 5,5% торгового оборота Испанской Америки (плюс еще 17% — на долю [подвластной Испании] Генуи) — для сравнения, доля её торговли с Францией составляла 39%, а оставшиеся 37,5% приходились на торговлю с Британией, Нидерландами и Гамбургом.[158]
Британия закрепила своё положение доминирующего инвестора и основного рынка для Латинской Америки, когда Франция, потерпев поражение в Семилетней войне, уступила своё значимое военное или экономическое присутствие на Американском континенте. Сразу же после этой войны Британия, стремившаяся пропускать через свою территорию товары из Испанской Америки и французских владений в Карибском бассейне, приняла Акт о свободном порте 1765 года, который позволил испанской и французской колониальным элитам швартовать свои корабли в британских портах без угрозы их конфискации и без необходимости платить пошлины. Попытки Испании повлиять на колониальных администраторов, чтобы те заставили управляемые ими территории торговать исключительно с Испанией, провалились — прежде всего потому, что у Испании для навязывания своего диктата на Американском континенте не было необходимого бюрократического корпуса и политических рычагов. Кроме того, поддержка Испанией Франции в предоставлении помощи тринадцати британским колониям в Северной Америке привела к тому, что британцы предприняли военные акции на море, которые фатальным образом нарушили прямую торговлю между Американским континентом и Испанией — некоторые колониальные элиты обанкротились, что создало возможность для уверенного доминирования в Испанской Америке британских купцов и финансистов.[159]
Параллельно коммерческому отпадению Испанской Америки от метрополии происходило формирование политической автономии Мексики и Перу от Мадрида. Доля доходов государства от Мексики, направлявшихся в Мадрид или в новую испанскую колонию на Филиппинах, упала с 55% в 1611–1620 годах до 21% к 1691–1700 годам.[160] В Перу с 1650 по 1700 годы доходы государства снизились на 47%, а отчисления в Испанию — на 79%.[161] В течение XVII века испанский колониализм стал для Мексики и Перу существенно более лёгким бременем.
В Севилье её собственных купцов в роли управляющих и бенефициаров перевалочного пункта американской торговли быстро вытеснили генуэзцы, которые в сравнении со своими испанскими конкурентами обладали совершенно иными масштабами доступа к капиталу и коммерческих взаимосвязей с рынками по всей Европе. Габсбурги приветствовали генуэзцев, поскольку у последних было существенно больше возможностей покупать государственные долговые бумаги, чем у незадачливых испанских купцов в Севилье.[162] Поэтому политические и финансовые выгоды от обслуживания королевских долгов сосредоточились в руках генуэзцев, что ещё сильнее замедляло превращение севильских купцов в элиту национального масштаба.
Любым действиям
