оприходовал наркотиком, промышленник совершенно не пожелал, что Тайвина порядком сердило, но возражать мой ученый друг не смел.
Потому что невозмутимый экономист, оказавшийся к моему величайшему удивлению, воротилой наркобизнеса, являлся каждое утро в одно и то же время в идеально сидящем костюме с воротником-стойкой, начищенных лакированных туфлях, и с полным отсутствием эмоций на лице сообщал нам, что счетчик времени подходит к концу.
На третий такой визит я окончательно дергаться перестал, разобравшись в его эмоциях: Алан не будет убивать потенциально несущую золотую икру рыбку. К тому же я очень хорошо прочувствовал смутное сожаление из-за той вспышки, желание выслужиться перед большим начальством, жажду наживы и сосредоточенное терпение. Извиняться он, естественно, не собирался, но и стращал скорее из надобности, чем реально хотел напугать и подстегнуть.
Но Тайвин, как я ни старался до него эту информацию донести, все равно нервничал — сказывался пережитый опыт.
— Ты, — ворчал ученый, — может, и в совершенстве эмпатией владеешь, только сознательно понимать ты это начал совсем недавно. А вдруг ты ошибаешься?
Я понимающе улыбался, и продолжал оттачивать навыки управления новым анализатором на Алане и охране. Тайвина, по нашей общей договоренности, я не трогал — его эмоциональный фон я и без детализации чувствовал неплохо, а глубже разбираться мне казалось неприличным по отношению к другу. Он и сам не стремился раскрывать мне свои тайные эмоциональные порывы, на чем и порешили.
Но вот ко мне в душу очкарик все-таки попытался влезть. День на четвертый-пятый он неожиданно подошел, оперся спиной о стол и частично закрыл мне изображения на голоэкранах, вынуждая оторваться от просмотра и обратить на него внимание. Я с выжидающим вопросом поднял на него взгляд: Тайвин на разговор настроился решительно, но уверенности в себе у него не было. Об этом кричала и поза — сцепленные перед собой в замок руки, поджатые губы, беспокойство в глазах — и эмоциональный фон.
— Та-а-ак? — поинтересовался я.
— Есть минутка?
— Конечно. Спросить что-то хотел? О чем?
— О Седьмом.
— Это я всегда за! — обрадовался я, но позы друг не изменил, и я, прищурившись, предположил: — Только ты мне не ври, не о Седьмом ты пообщаться пришел.
— Эмпатия не дает тебе права влезать в чужие мысли, — вспыхнул было Тайвин, но передумал ссориться. — Хотя… Я бы и телепатии не удивился, от тебя всякого можно ожидать. Ты прав, я хотел с тобой в первую очередь по другому поводу поговорить. Про Андервуда.
Он поправил очки и с испытующим ожиданием уставился на меня.
— Давай не будем, а? — Я дернулся, будто мне влепили невидимую пощечину.
Слишком ярким и свежим оказался тот ад, через который полковник меня протащил. К тому же я не мог знать, достаточно ли я спел ему душещипательных песен, чтобы этот владетель царства загубленных карьер меня отпустил восвояси, и тем более не знал, идет ли за мной следом моя работа, а оглянуться, как Орфей на Эвридику, и узнать результаты проверки ревизором моего профессионализма я с Седьмого не мог. И открытый финал этой истории пугал и царапал меня порой намного больше, чем Алан, «Апостол» и вся эта тарантелла вокруг меня. И периодически я даже бывал Алану немного признателен за то, что у меня есть призрак работы и пародия на мой кабинет, иначе на Шестом я бы, наверное, без Корпуса, моих ребят и полевых выходов с ума сошел. Как они там? Как Шестой без меня? За колонию я был безоблачно спокоен — безоговорочно верил в оперативный отдел.
— Но ты не знаешь…
— И не хочу. Тай, серьезно. Не надо. Вернусь — узнаю все на месте и сам. Зачем сейчас-то из меня нервы тянуть? Я и так как больной зуб, ною и ною тебе в халат, как ты меня терпишь только.
— Чез…
— Закрыли вопрос.
Я отвернулся смотреть записи дальше. Тайвин немного постоял рядом и отошел: не решился бередить мои душевные раны, хотя я чувствовал — у него так и зудело на кончике языка желание высказаться. Но больше с этим тематическим зубным буравчиком он ко мне не лез и больное не сверлил, за что я был ему премного благодарен. Хотя полдня потом с опаской отвечал на его вопросы и комментарии: боялся и задуматься о своем будущем. Боялся и изнемогал от любопытства.
Так продолжалось еще несколько дней — друг за меня тревожился, а я сам себя кидал в крайности: то набирался смелости спросить, что Тайвин такого имел в виду, то злился на себя и окорачивал — зачем впустую сахар в этот кариес сыпать.
Тем временем, подходил конец обещанной недели, и я настолько заколебался с колебаниями собственных эмоциональных качелей, что решил покончить с проблемой простым и очевидным способом. Наберу себе команду, не мытьем, так нытьем, без меня все равно не справятся, выйду в поле — и все эти психологические глупости и плохие воспоминания водопадом новых впечатлений смоет, будет некогда в себе ковыряться.
Приблизительный портрет Седьмого я для себя составил, как и перечень самых очевидных опасностей, и дальше дело было за крошечным нюансом — пора было добыть сподручных и начинать практиковаться в общении с новым миром. Меня несколько пугало обилие жизни на этой планете, хотя и не в такой степени, как инсектоидная кремнийорганика Шестого или непонятный чужой эмпатический разум Седьмого, иногда касавшийся моего во сне. И я не без оснований подозревал, что в поле меня ждет увлекательное знакомство не только с животными и растениями, и вроде
