наша семья не значили здесь ровным счётом ничего, не могли никого удивить и заинтересовать, не стоили ни зависти, ни уважения. Он привык чувствовать себя далеко не последним человеком в нашем городке, однако в действительности выходило, что здесь последний бомж достиг гораздо большего, поскольку имел возможность жить в столице, а мой отец – нет. Его поза, его походка, то, как опасливо он взял поднос в ресторане, как неуверенно выбирал себе блюда, сколь мало заказал, буквально вопили о приниженности и подавленности. Когда я шёл за ним, пробираясь между столиками в поисках одного свободного, мне больно было смотреть на его спину, и если бы не я, отец бы выбрал тот, с которого не успели убрать остатки предыдущей трапезы, со словами «ничего-ничего, и так сойдёт, здесь покушаем», хотя рядом имелся совершенно чистый и ни кем не занятый столик, за который я его и перетащил. Ел он молча, немного торопливо, обгладывая еле тёплые свиные рёбрышки, чрезмерно наклонялся к тарелке, осторожно орудовал вилкой, боясь громко звякнуть о посуду, горячий чай выпил буквально залпом и уже было засобирался куда-то отнести поднос с грязной посудой, но я, напрочь позабыв, как сам вёл себя год назад, опять его остановил, будучи не в силах терпеть сие местечковое убожество.
После ресторана мы направились на Поклонную гору, где отец сделал несколько по-настоящему удачных снимков стелы в красных лучах заходящего Солнца, и между делом прошли мимо той лавочки, на которой я в прошлом году с плебейским убожеством стеснительно поглощал свою жалкую пищу, но, поскольку она являлась не ахти какой достопримечательностью, я благоразумно о ней умолчал. Когда мы опять вышли на Кутузовский проспект, он вдруг вознамерился вернуться на Тверскую, однако я его отговорил, ссылаясь на поздний час, о чём сразу же жестоко пожалел. Это был его единственный искренний душевный порыв за весь день, отец хотел что-то сделать и осмелился высказать своё желание, а сын неуместным, пусть и вполне логичным, резонёрством, пресёк его на корню. «Да, конечно, ты прав. Нехорошо выезжать совсем по-тёмному», – с потухшим взглядом смиренно сказал он. Мы в последний раз нырнули в метро, я помог ему с покупкой подарков, он высадил меня возле общежития, пожав напоследок руку и дав стандартные напутствия, и уехал домой. Было почти 11.
Я поднялся в комнату, с грустью ожидая обнаружить в ней второго постояльца, но, к счастью, зря, дверь была заперта, комната внутри темна, все мои вещи лежали на месте. Закрывшись на ключ, я вдруг по едва понятной мне самому причине подпёр ручку стулом, будто опасаясь повторения случая, произошедшего несколько лет назад в гостинице. Хоть нынешняя обстановка являлась совершенно иной, во многом даже диаметрально противоположной, другой сезон, дрогой город, другое помещение, другой я, однако впредь я с маниакальной последовательностью каждый вечер повторял данный ритуал до окончания курсов. Между прочим замечу, что на следующий день, в перерыве между занятиями, со слов одногруппницы, дамы средних лет с плотной фигурой и крашенными рыжими волосами, довольно приятной и открытой в общении, работавшей в министерстве образования соседней области (где по счастливому стечению обстоятельств организация, которая нас обучала, тоже выиграла тендер), выяснилось, почему мы расположились с таким комфортом: здание, в котором мы проживали, являлось студенческим общежитием, и все нормальные студенты, обитавшие в нём в течение учебного года, сдав сессию, разъехались по домам, осталось лишь несколько неудачников, время от времени попадавшихся на глаза то курившими на порожках, то слонявшимися от безделья по коридорам, то толпившимися в чьей-нибудь комнате с шумом и гамом. Этим также объяснялся и странный выбор периода обучения.
XXX
Прекрасно выспавшись на новом месте, потягиваясь в постели и любуясь зеленоватым светом, пробивавшимся в щели жалюзи через листву за окном, я вдруг только теперь понял, что кормить меня здесь никто не собирается, от чего судорожно кинулся к телефону в поисках ближайшего продуктового магазина. Кое-какая снедь у меня оставалась, но вот после занятий надо было всерьёз этим озаботиться, чего я не делал со времён учёбы в вузе. Согласно розданной нам программе, занятия начинались в 10 и проводились в каком-то здании недалеко от МКАДа, которое не было отмечено на карте в качестве учебного заведения. Поначалу рассчитать время в Москве мне оказалось очень сложно, те шесть станций метро, которые отделяли общежитие от классов, не имели никакого эквивалента в моих обыденных представлениях, тем более, что и до, и после поездки надо было идти пешком. Так я пытаюсь оправдаться за то, что в первый же день опоздал на учёбу на полтора часа, и по причине сколь органичного, столь и невообразимого сочетания деревенской заносчивости и застенчивости внутренне очень переживал, а потому пытался вести себя максимально развязно вплоть до хамства.
Идя 20 минут до станции метро, я чувствовал себя прекрасно, мне нравился светлый июльский, ещё нежаркий день, непривычно много людей вокруг, машины, хлопотливый шум большого города, аккуратно постриженные газоны вдоль потрясающе широкой улицы, деревья и даже стандартные дома, наверняка выглядевшие весьма уныло при любой другой погоде, но только не сегодняшней. Подходя непосредственно к станции и внутри неё моё благостное настроение рассосалось, толчея изматывала, шум обескураживал, запахи ближайших дешёвых забегаловок раздражали резкостью и заманчивостью на полупустой желудок; у входа в метро стоял какой-то негр и раздавал листовки, я обошёл его стороной; прямо передо мной чуркастый антропоид перепрыгнул через турникет и безнаказанно побежал к перрону, что вызвало у меня приступ сильнейшего гнева; в огромном зале стояли люди, коим всё казалось безразличным. В вагоне метро мне и самому всё стало безразлично, ибо разнообразие, не приведённое ко всеобщему знаменателю, ничем не отличается от серости, поскольку не содержит критерия, на основании которого определяются различия. Глядя на лица, мерно трясущиеся в такт движения поезда, я не мог отличить их друг от друга. Вот спокойная женщина с ребёнком лет пяти на руках, оба рассматривают яркую книжонку, она что-то ему объясняет, но выглядит ровно так же, как и сидящая рядом с ней молодая девушка с избыточным макияжем вокруг глаз, чёрными волосами, собранными в два пучка на затылке, в почти невесомом грязно-белом платье, как две капли воды похожая на плотного бородатого мужчину с бритой головой и крупными чертами лица, одетого в клетчатую рубашку с коротким рукавом, жилет с множеством карманов и шорты цвета хаки, буквально неотличимого от старушки со злым выражением лица, расположившейся напротив, которая по-хозяйски держит обе руки на сумке на колёсиках, стоящей перед ней. К моей остановке мне всё наскучило и опостылело, я не
