На плите и тумбах творилось невообразимое для ума психически здорового человека: грязная посуда лежала не мытой неделями, остатки еды догнивали вперемешку с целлофановыми пакетами, пылилась прочая кухонная утварь, которую даже не намеревались использовать – Рафаэль Рафикович привык, что за ним всегда всё убирали, но вот уже 10 лет никто ничего здесь убирать не намеревался, и ему пора было это понять. Но нет, самолюбие не позволяло. Газовая плита покрылась толстым слоем жира, пьезоподжиг не работал, работала ли духовка, неизвестно, поскольку ею давно никто не пользовался. Окно на кухне не занавешивалось, поэтому ночные прохожие отчётливо видели всё, что в ней происходит даже при тусклом свете единственной лампочки в стеклянном абажуре, покрытом многолетней копотью. Хоть и мало кто обращал на него внимание, подобных в Москве миллионы, но если всё-таки удосуживался заглянуть, то неизменно испытывал непонятное, сюрреалистическое впечатление, будто высоко над землёй подвесили старый квадратный телевизор с мутным кинескопом, ибо на двойных стёклах скопилось много пыли, и без звука прокручивают давнюю программу, повествующую об одиночестве в большом городе. Однако сам Рафаэль Рафикович одиноким себя не чувствовал, он был слишком высокого мнения о собственной персоне, и невозмутимо готовил холостяцкий ужин, топчась на таком же истёртом линолеуму, что и в прихожей, брызгая маслом из шкварчащей сковородки на стены, окрашенные бледно-зелёной краской, на обои в цветочек, коптя кулинарными экспериментами давным-давно побеленный потолок, на котором торчал крюк, некогда поддерживавший газовую трубу, а потом шёл их поедать в свою комнату, несмотря на наличие стола на кухне.
Его комната располагалась справа. В ней доминировали пыльный ковёр на стене и запах нестираных носков, царивший во всей квартире, но здесь особенно усиливавшийся благодаря частому присутствию хозяина. Рафаэль Рафикович старался как можно меньше времени проводить в квартире, и она отвечала ему тем же, выглядя как угодно, но только не домом обеспеченного человека. Так и раскручивалась спираль взаимного небрежения, хозяин не любил своего жилища, оно ветшало, он брезговал им ещё больше. Дошло до того, что Рафаэль Рафикович безо всяких причин задерживался на работе, подвергая себя ненужному риску пешей прогулки до станции метро на окраине ночной Москвы, лишь бы не видеть этих обшарпанных стен, капающих кранов, липких полов и пыльных ковров. Но и идти ему больше было некуда. А ведь до смерти матери он очень любил проводить время дома, нехотя шёл на службу и с удовольствием с неё сбегал, когда возможно, родители оформили его комнату с особой приязнью, так, чтобы у их мальчика имелось всё. Вскоре после смерти Раисы Самуиловны Рафаэль Рафикович по инерции докупил себе большой телевизор, тогда у него на короткое время возникло желание что-то изменить в своей жизни, исчезнувшее, правда, быстрее, чем он успел распаковать и настроить покупку. Его мать всю жизнь была болезненно бережливой женщиной, а в старости и вовсе стала мелочиться, даже мусорные пакеты используя по несколько раз. Телевизор так и стоял с наклейками, закрывавшими угол экрана, но программы показывал все, и Рафаэль Рафикович садился напротив него на раскладной скрипучий диван грязно-красного цвета, на котором спал все свои юные и зрелые годы и который не складывался уже несколько десятилетий, оставаясь в разложенном виде, придвигал деревянный журнальный столик на расшатанных ножках, ставил на него поднос с ужином или завтраком, жирными руками брал пульт и начинал переключать каналы, поглощая пищу и смотря исключительно перед собой, лишь бы не видеть убожества вокруг. Помимо висящего на стене, на полу лежал ещё один ковёр, чью поблекшую с годами фиолетово-зелёную поверхность покрывал толстый слой грязи (Рафаэль Рафикович не дружил с пылесосом), по краям виднелся кое-где вздувшийся от сильной влажности паркет, лак которого всюду был покрыт тонкими чёрным трещинками. Телевизор стоял на письменном столе, давно не использовавшимся по назначению, возле окна, прятавшегося за посеревшей тюлевой занавеской, стоял платяной шкаф, из которого шёл затхлый запах старой одежды. Обои нежно-оранжевого цвета местами отклеились, а потолок пресекали две параллельные трещины, из которых мало-помалу сыпалась штукатурка, они обозначали границы бетонных плит, и одна косая – там проходил провод от выключателя к плохонькой люстре на три лампочки, заключённые в прозрачные стеклянные плафоны, некогда призванные треугольными гранями имитировать хрусталь, сейчас же донельзя потускневшие и опалённые по краям.
Однако названные помещения для данной квартиры являлись второстепенными, главным же, оправдывавшим их жалкое существование и столь затянутое описание, была комната поначалу родителей, а впоследствии только матери Рафаэля Рафиковича, оставшаяся полностью нетронутой с её смерти. Довольствуясь лишь собственной, которая была и меньше, и темнее, и скромнее, он нечасто туда заходил, поэтому там сохранились следы опрятности, порядка и скромного достатка.
Комната родителей располагалась напротив комнаты сына, и в ней доминировал не красно-чёрный ковёр, а мебельный гарнитур, стоявший напротив входа и занимавший всю ширину и высоту стены. Он хранил почти всё ценное из нажитого этой семьёй: постельное бельё, одежду Раисы Самуиловны и Рафика Альбертовича, хрустальную, фарфоровую и фаянсовую посуду, несколько книг, собранных бессистемно и только потому, что они были популярны во времена супружеской пары, некогда здесь проживавшей, старый проигрыватель с пластинками и много чего ещё, не выброшенного в своё время. На самом деле, комната служила лишь придатком гарнитура, вся квартира – комнаты, а сам Рафаэль Рафикович – и того и другого и третьего. Вырожденец будто остался хранителем памяти о бывшей семье, которая никому неинтересна, которая вымрет вместе с ним, и мир от того нисколько не обеднеет, как не обеднел он от миллионов потерянных ничтожеств, случайным образом всплывших на поверхности истории.
На полу комнаты в буквальном смысле валялся старый, затёртый до основания ковёр, наследовавшийся в семье из поколения в поколение. Рафаэль Рафикович даже не знал, когда он у них появился. Лежал он здесь со свадьбы родителей, прикрывая паркет в не лучшем состоянии. У окна стоял раскладной праздничный стол, на котором пылилась ваза со специально засушенными розами, и когда через бледно-жёлтую занавеску в него заглядывало Солнце, помещение превращалось в единственно живое место в квартире. Комната не производила мрачного впечатления, светлые розовые обои, белый потолок, пусть и в трещинах, большая люстра со стеклянными плафонами и длинными серёжками для пущей игры света порождали в душе чувство лёгкой грусти, прозрачной ностальгии по безвозвратно ушедшему времени. Впечатление только усиливалось при взгляде на односпальную кровать у двери, на которой больше никто не спал. Раньше здесь стояло полноценное двуспальное ложе, занимавшее почти всё свободное пространство комнаты, однако после смерти Рафика Альбертовича, старую кровать продали, несмотря на то что она составляла единый
