произвела на неё исключительно негативное впечатление. Останавливалась она именно в этой самой квартире. Овдовев, таким образом, довольно-таки нестарой женщиной, Гульнара Матясовна успела отклонить несколько предложений о замужестве, сделанных из-за её богатого хозяйства, отклонить именно потому, что теперь женщина не должна была за кого-то выходить, а как таковое оно ей оказалось совсем ни к чему. Более того, со смертью мужа Гульнара Матясовна почувствовала, что у неё стало меньше повседневных обязанностей, от чего ощутила несказанное облегчение. Сие красноречиво говорит о том, насколько он был ей безразличен. Гнать его сестру из дома она не стала, но роли их поменялись естественным образом будто по взаимному согласию. Так она и закончила свою жизнь в монотонных заботах придатком примитивных обязанностей.
Казалось бы, прямой противоположностью Гульнары Матясовны являлся её сын, изображённый молодым человеком с парой друзей на фоне Москвы-реки на фотографии справа от их с мужем совместного портрета. Снимок сделали поздней весной в первый год его студенчества на цветной фотоаппарат не бедного однокурсника. Цвета давно поблекли, но улыбки счастливых выродков краснорожего отребья сияли как и прежде, создавая диссонанс между потрёпанным картоном и яркими эмоциями людей, уверенных в собственном будущем по причине крайней ограниченности кругозора, которые давно умерли, не совершив в жизни ничего существенного. Тут же внизу висела чёрно-белая фотография пухлого малыша. Рафика Альбертовича в детстве не баловали (да и как он мог избаловаться в глухой деревне?), поэтому данное изображение являлось единственным его изображением в раннем возрасте, ради которого мальчика одели в новенький костюм советского моряка, занятый у соседей, и дали в руки игрушечную машинку, которую подарили на тот день рождения и которую он несколько дней не выпускал из рук на радость отца, ел с ней, спал, купался и в итоге сломал и долго рыдал. После её починили, но было уже совсем не то.
Появившись на свет через год после свадьбы родителей, Рафик Альбертович всё детство провёл под неусыпным контролем матери и тётки, а когда первая вторично забеременела и родила дочь, внимание к нему удвоилось. После третьей беременности и рождения второй дочери, умершей через полтора года, за ним стали следить уже втрое тщательнее как за единственным наследником, причём отец не являлся исключением. Мать Рафика Альбертовича больше не рожала, посему имела возможность сосредоточиться на доме и хозяйстве. Когда ребёнок пошёл в школу в соседнем селе, эта дремучая женщина начала сильно ревновать его к учёбе, ругала мальчика ни с того, ни с сего, придиралась и всячески на него обижалась. Отец только посмеивался и, если дело заходило совсем далеко, осаживал жену. Поэтому у сына в период полового созревания сложилось представление о женщинах как о существах сварливых и в целом не очень приятных, от которых по возможности стоит держаться подальше. Однако после окончания школы родители его чуть не женили, против чего он не возражал, но вскоре пришла пора идти в армию, и свадьбу отложили. Со своей пассией Рафик Альбертович был знаком весьма поверхностно, но другого и не требовалось, если раньше чурки выбирали жён по имущественному состоянию их отцов, то теперь по положению в партийной иерархии. На самом деле, служба в армии его спасла. Мало того, что латентные гомосексуалисты считают её престижным занятием, поскольку она доставляет сублимированное удовлетворение их перверсивным желаниям, так ещё и отца его будущей невесты за это время успели арестовать и сослать, сделав брак с ней не просто не престижным, но опасным. Альберт Сулейманович порадовался тому, что их семью миновала чаша сия и захотел повысить ценность сына как жениха, отправив того куда-нибудь учиться, например, в Казань по специальности, обладая которой можно работать в партийных или правоохранительных органах, причём на самой верхушке, правда, какой именно, он не представлял по причине крайнего скудоумия.
Однако сильно напрягать свои и без того слабые мозги ему не пришлось, для сына он больше ничего в жизни не сделал, поскольку не был способен. Вернувшись из армии в 40 году, Рафик Альбертович с порога заявил, что едет поступать в Москву, ибо ему надоело местечковое убожество родной деревни, в которой все погрязли в мещанском быту, тогда как советская Родина стоит на пороге великих свершений, многое уже сделано, но предстоит сделать ещё больше, и он должен занять своё место в первых рядах строителей коммунизма в качестве выдающегося инженера. Отец был чрезвычайно рад, хоть и не того ожидал. Выбор сына ему сразу понравился, поскольку Альберт Сулейманович обладал той позорной способностью восприятия, присущей олигофренам, при которой то, чего они не понимают, и кажется им лучшим из возможного, а поскольку мужчина не понимал практически ничего, то и жил в красочном и удивительном мире. Мать же успела позабыть о сыне, она на полном серьёзе не понимала, зачем и почему ему необходимо куда-то ехать, заниматься чем-то посторонним, а не сидеть дома, работать по хозяйству, жениться и растить детей. Его уже дважды отдаляли от неё сначала школой, потом армией, и она усмотрела в предстоящей разлуке предательство со стороны Рафика Альбертовича и небезуспешно пыталась заглушить в сердце материнскую любовь. Слушая сына, женщина не понимала ничего из того, о чём он говорил, лишь чувствовала, что тот в очередной раз хочет выйти из-под её опеки и наглядно продемонстрировать, будто не является её безраздельной собственностью. К общему разочарованию примешивалась и частная досада из-за окончательно расстроившейся свадьбы, она надеялась, что наконец перестанет быть последней в семейной иерархии и сможет понукать молодой невесткой. Рафик Альбертович отправился в Москву в тот же год в начале лета, взяв внушительную сумму, по крупицам занятую у односельчан, огромный баул с едой и небольшой мешок с одеждой. Останавливаться ему там было негде, и в целом он совершенно не представлял практической стороны дела, но по молодости лет его благополучно вынесло на берег. Проведя первую ночь в Москве на железнодорожном вокзале, он поселился в гостинице, благо деньги имелись, через неделю, нагулявшись по столице, нашёл комнатушку с хозяйкой-старушкой, а после поступления переселился в общежитие, ни разу не очнувшись и не испытав страх за свою судьбу. В вуз брали кого ни попади, и уж тем более сыновей партийных работников из национальной глубинки, геноцид русского научного сообщества продолжался, хоть и стихал за иссяканием материала, тех, кого не успели вырезать за два прошедших десятилетия, а их детям вход туда был заказан как отпрыскам врагов народа. Посему и набирали ущербные помои из того самого народа, в особенности жаловали генетический мусор, в роду которого ни у кого не
