было замечено и малейшего проблеска ума. Под оные критерии Рафик Альбертович подходил идеально.
Фотография Рафика Альбертовича с друзьями была сделана в год начала войны. И студентов, и преподавателей, и всю движимую материально-техническую базу вуза перевезли за Урал, занятия продолжились, но в свободное от учебного процесса время всех заставили трудиться на заводе по производству деталей для авиационных двигателей, в результате чего выяснилось, что у выродка краснорожего чуркастого отребья, за всю свою пагубную жизнь палец о палец не ударившего в созидательных целях (дома работали только женщины), руки растут совершенно не из того места. Как студент инженерной специальности он должен был иметь начальные рабочие навыки, если не априори, что естественно, то хотя бы получить их в процессе труда, однако ни того, ни другого места не имело, поэтому, начав с манипуляций на токарном станке, делая на нём неимоверное количество брака, животное в итоге опустилось до уборщика помещений, и на производстве, где его судьба была всем совершенно безразлична, институту рекомендовали отчислить Рафика Альбертовича и отправить на фронт по причине негодности к чему-либо ещё. Как он умолял комиссию, как картинно становился на колени и плакал, обнажая своё низменное лживое нутро истинного зверочурки, Рафик Альбертович впоследствии вспоминать не любил, но своего он добился, никто из пришибленной профессуры не решился на справедливый шаг в отношении выродка краснорожего головореза, и того оставили в вузе, дабы не снимать с довольствия, перевели на административную работу, на которой дегенерат почувствовал себя как рыба в воде, приобрёл соответствующий опыт, и, за всю свою жизнь не нарисовав ни одного толкового чертежа, впоследствии серьёзно продвинулся по карьерной лестнице. Его пребывание на заводе имело и ещё одно немаловажное образовательное значение. Он из практики, а не со слов запуганных преподавателей, понял, что представляет собой столь превозносимый пролетариат, ради которого и затевалась в России семидесятилетняя краснорожая вакханалия, вследствие чего перестал испытывать иллюзии и по поводу придонной биомассы, и по поводу людей в целом. Главной ценностью каждой пролетарской погани является его личное благосостояние, причём в самом примитивном смысле, здесь и сейчас, что полностью тождественно с повадками зечья. Для всякого рабочего на заводе, для тех, кто окончил от силы 4 класса, самым вожделенным являлись деньги, карточки на питание, на предметы обихода и прочее. Эти животные интересовались только тем, как плотнее набить брюхо, приодеться, что можно украсть и принести домой, где и как достать бытовые мелочи, посуду, спальные принадлежности и так далее и тому подобное. Не будучи личностью хоть сколько-нибудь возвышенной, Рафик Альбертович прекрасно понимал рабочих, общался с ними на их языке и презирал от всей души, поскольку уже тогда стоял выше в пищевой цепи. Приниженность быдла на фоне недостатка элементарных средств к существованию приводила к фрустрации и тотальной ненависти, ненависти ко всему: к начальству за то, что оно лучше питалось, жило и одевалось; к товарищам за то, что им давали больше и вообще давали, уменьшая тем самым причитающийся тебе паёк; к собственным детям и жёнам за то, что они не зарабатывали или зарабатывали меньше и тем снижали количество потребляемых самим существом пролетарского происхождения благ. Постоянное недовольство всем делало из обычного скота, скота, которым легко манипулировать. В его злоключениях можно было обвинить кого угодно, когда надо кидать лишнюю охапку сена, держа в напряжённом ожидании подачки и в неверии в собственные силы, ибо существо, не ощущающее приязни ни к чему, не станет испытывать надежды на то, что жизнь можно изменить к лучшему, а значит и не будет ради этого действовать.
Вернувшись из эвакуации и окончив вуз в Москве, не побывав на войне ни дня, Рафик Альбертович не испытывал ни малейшего желания работать по специальности, а потому сперва отсиделся в аспирантуре, потом поступил на кафедру колёсных машин младшим преподавателем, и, будучи активным членом комсомола, быстро продвинулся в его рядах, после чего отпала всякая необходимость трудиться, ему оставалось лишь перекладывать бумажки, брехать с трибуны и, главное, следить за моральным обликом студентов. Вследствие последнего обстоятельства, ощущая полную непогрешимость, а ещё из-за недостатка мужчин в послевоенные годы, проблем с женщинами он не испытывал. Пару раз посягнув на недозволенное и получив указание на своё место в этом мире, он научился удовлетворяться некачественным, но доступным материалом, и спустя несколько лет блистательной службы в комсомоле, возрастом слегка за 30 был принят в партию и продолжил карьеру по номенклатурной линии. Серьёзную должность ему доверили только незадолго до пенсии, когда он, наконец, завёл семью, ребёнка и принял облик нормального человека, однако продержали в ней недолго, поскольку под его руководством дела начали серьёзно разлаживаться, и обиженный Рафик Альбертович резко сменил политическую ориентацию. Он прожил свою бездарную жизнь полуинтеллигента-полуноменклатурщика среди бумаг, пустых слов и отчаянной бессмысленности бытия. Единственным утешением в ней являлся его подрастающий сын, способности которого отец чрезвычайно переоценивал, чем неоправданно завысил уверенность Рафаэля Рафиковича в собственных силах. Даже жаль, что такое спесивое ничтожество как Рафик Альбертович не узнал, какое печальное будущее уготовано его выродку, смерть пришла к нему, когда тот находился в самом благоприятном возрасте, возрасте неопределённости, в котором сохраняются надежды на благоприятную будущность. Для бесформенных ошмётков биомассы этот возраст является самым отрадным, неопределённость для них всегда лучше определённости, поскольку последняя безошибочно выявляет их истинную сущность и со временем ставит лицом к лицу с собственной посредственностью, от которой не укрыться в надежде на нетребовательность к молодости, не отговориться скромностью сил юнца, и приходится всё больше и больше отстраняться от реального мира вплоть до милосердной смерти. Почему Раиса Самуиловна выбрала этого дегенерата себе в мужья, вполне очевидно, однако её семью можно было бы считать полной противоположностью семьи Рафика Альбертовича, не будь они столь похожи своим внутренним ничтожеством. Они тоже оказались способны получить свой гнилой шанс лишь в результате геноцида русской интеллигенции, против которой не имели никаких конкурентных преимуществ, и так же выползли из подвала, когда хозяев в доме не стало.
XXXIII
Ниже и левее портрета Альберта Сулеймановича висело сильно пожелтевшее и потускневшее крупное групповое фото, сделанное в начале 90 годов XIX века. Какое разительное расстояние преодолено за период жизни всего лишь двух поколений! Большая и дружная еврейская семья, с традициями и пафосом избранности, располагалась на нём в три ряда. В середине сидел мужчина преклонных лет, выглядевший ровно так, как стереотипно изображаются ортодоксальные евреи, в шляпе, с пейсами, бородой и в очках, его звали Яков Моисеевич. Рядом с ним – маленькая, немного сгорбленная женщина в чёрном платье, его жена Сара
