когда я заговорил о своих планах на жизнь. Я собирался выступать на соревнованиях, покуда хватит сил, а потом заняться тренерско-преподавательской деятельностью. В мечтах я видел себя прославленным чемпионом и создателем новой системы рукопашного боя, объединяющей адаптированные к нашим условиями приемы восточных единоборств, боевое самбо, классический бокс и разные хитрости из арсенала уличного драчуна, никогда не посещавшего спортивную секцию, но способного при помощи нескольких подлых ударов, подручных предметов и наглости уработать титулованного противника, привыкшего к схваткам по правилам. Мне казалось, что это достойная цель, ради достижения которой не стыдно положить жизнь.
А Инга считала, что главное – это семья. Построить дом, посадить сад, воспитать сына и дочку. Мужчина должен думать не об интересной работе, а о том, как обеспечить семью и вывести своих детей в люди. Меня такая позиция раздражала. Я горячился:
– Ну а что потом?
– Когда потом?
– Когда вырастут дети. Цель достигнута, жизнь закончена? А-а-а, извини! Я совсем не подумал про внуков. После детей мы начнем нянчиться с внуками. Менять пеленки, водить в школу и учить стихи Пушкина! В этом смысл жизни? И чем больше детей нарожать, тем больше получится смысла?
– Ну почему ты так говоришь…
– Потому, что так получается.
Инга сказала, что боится: Добрынин тоже ставил целью не гармоничные семейные отношения, а борьбу за правду. И чем это закончилось?
– Ты еще Валдиса своего вспомни!
– При чем здесь он?
– Да при том! Меня просто бесит эта ваша бабская дурость. Дай вам волю, и вы в пять минут нормального мужика сделаете подкаблучником. Если так нравится, иди к своему Кушнеру. Он с тебя будет пылинки сдувать и сюсюкать с утра до вечера!
Она обиделась и ушла. Надеюсь, не к Кушнеру. После ее ухода я мгновенно остыл, но гордость не позволяла заговорить о примирении первым. Мы не общались неделю. Через три дня после размолвки я начал звонить, но тетя Ингрид неизменно отвечала, что Инги нет дома. На седьмой день я дождался ее у подъезда, мы поговорили, и примирение состоялось.
Инга ни разу не видела Мастера, но я ей о нем много рассказывал. С детства занимался спортом, служил срочную на базе в Юго-Западной Африке, был тяжело ранен, вылечился при помощи местного знахаря-колдуна, окончил военное училище, был направлен в спецкомандировку во Вьетнам. Там еще шла война с американцами, и он попал в плен к южным вьетнамцам, которые их поддерживали. Несколько месяцев просидел на цепи в яме, был выкуплен у вьетнамского командира американским офицером. По дороге к своей базе «зеленые береты» напоролись на засаду партизан-вьетконговцев, и все погибли. Партизаны отвели Мастера в лагерь, не поверили его объяснениям и приготовились расстрелять, но лагерь разбомбили американские самолеты. Мастера контузило взрывом, он упал в реку и пришел в себя только в хижине какого-то старика, жившего отшельником посреди джунглей. Почти два года он прожил у этого старика, обучаясь древним боевым искусствам и врачеванию. Время от времени приходили то партизаны-вьетконговцы, то американцы. И те, и другие относились к старику с уважением и его загадочного гостя не трогали. Один сержант-коммандос догадался, кем может являться светлокожий бородач двухметрового роста, и предложил уйти с ними, обещая переправку в США и денежную работу. Мастер отказался, и этим все и закончилось. Как-то утром старик ушел на охоту и не вернулся. Что с ним случилось, Мастеру не суждено было узнать. Напоролся на мину, был расстрелян партизанами или американским патрулем, попал в лапы к дикому зверю… Мастер ждал его три дня, потом пустился в путь к своим. Когда вышел, оказалось, что его давно считают погибшим. Родственникам сообщили, что он утонул в результате несчастного случая. Его долго проверял Комитет госбезопасности, даже пришлось посидеть какое-то время, правда, не в лагере с уголовниками, а на специальной засекреченной базе. Потом восстановили документы, взяли подписку о неразглашении и отправили дослуживать на Дальний Восток. Там было много японцев и корейцев, так что он продолжал совершенствовать свои знания древних боевых искусств. Когда мы познакомились, он был уже военным пенсионером. Часто ездил по стране, отыскивая специалистов по тому или иному виду единоборств, участвовал в деятельности федераций карате и самбо, имел отношение к организации соревнований, в качестве постановщика трюков и консультанта участвовал в киносъемках. Он был известен не только в спортивных кругах, но и среди столичной богемы. Со временем это позволило перебраться в Ленинград. Звал меня с собой, но я не хотел оставлять мать, которая в то время много болела. Потом она уволилась с работы, и мы переехали – она ведь у меня коренная ленинградка, а с отцом познакомилась, когда была в Тамбовской области в составе студенческого стройотряда.
Эти рассказы произвели на Ингу впечатление прямо обратное тому, которого я ожидал.
– Сколько ему лет?
– Сорок два.
– Ни жены, ни детей. Что он будет в старости делать? Вспоминать молодость?
– Ему до старости еще…
– Это только так кажется.
– Он воспитал учеников…
– Кто они, где? Только ты и остался.
– Ну почему? Он со всеми поддерживает связь. Несколько человек на Дальнем Востоке, в Москве, по-моему, трое. И в Ленинграде не я один есть. Этого мало?
– Этого недостаточно, чтобы считать, что жизнь удалась.
– Ты ерунду говоришь! Он стал Мастером, а мог родить ребенка и быть посредственным отцом.
– Если бы он был посредственным отцом, из него бы и мастер такой же вышел. Забил тебе голову всякими глупостями. При чем здесь восточная философия, если мы живет в Советском Союзе? Путь воина, боевые искусства… Какое это имеет отношение к тому, что вокруг? Ты меня поражаешь! Иногда ты мне кажешься не по годам взрослым, а иногда ведешь себя, как ребенок!
Мы снова поссорились и несколько дней не встречались. Встретились перед моим первым экзаменом. Помирились, вместе провели ночь.
Я сдал вступительный экзамен по специализации, но провалился на сочинении. Я знал, что не обладаю литературными талантами, но никак не ожидал, что моя работа будет признана худшей на всем вступительном потоке. Мелькнула мысль, что это чьи-то интриги. Но чьи? Разве что Холоновского, об истории с которым я начал уже забывать. Мог он повлиять на решение приемной комиссии? В принципе, наверное, мог. Но зачем ему это нужно? Он имел возможность испортить мне жизнь более основательно, нежели договариваться с кем-то о двойке за сочинение и хихикать издалека, наблюдая, как я опечален. С нашей встречи прошел уже целый месяц, и за это время Холоновский не предоставил ни одного повода упрекнуть его в несоблюдении договоренностей.
Пока ехал из института домой, успокоился. Инга встретила меня на остановке:
– Ну как?
– Родина ждет… – Я уже принял решение, что пойду в армию. Тем более что недавно разговаривал с сослуживцем отца, Виктором Николаевичем Колыбановым, и он говорил про экспериментальную спортивную роту под Махачкалой, в которою мог бы пристроить меня. «Вообще-то призыв уже закончен, но есть всякие спецнаборы. Пользуйся, пока я при власти! Тем более если уйти сейчас, а не дожидаться осеннего призыва, то служить придется на несколько месяцев меньше: заберут в конце июля, а уволят не позднее мая. Чувствуешь выгоду? А если зарекомендуешь себя с положительной стороны и скажешь командиру, что собираешься заново поступать, то тебе не только блестящую характеристику выдадут, но и уволят первым приказом, чтобы успел к экзаменам подготовиться. И не забывай, что у отслуживших при поступлении льгота: меньший проходной балл. Да и в приемной комиссии к настоящим мужикам, как ты сам понимаешь, относятся лучше…»
Инга
