Мир застыл, мир внимал и ждал указаний. Это чувствовалось даже из студии, сидя под столом.
Для разминки Джимми спросил всех, зачем они живут. Точнее, он спросил не всех сразу, а как бы каждого по отдельности, обведя взглядом собравшихся в студии, а напоследок посмотрев в камеру. После этого взгляда и вопроса количество несчастных, переживающих бедствие в шкафах, резко возросло.
— А я зачем живу? — был следующий вопрос, абсолютно логично, по крайней мере, для Джима, вытекающий из первого. После этих двух, подвешенных в воздухе и погруженных в паузы соответствующей длины вопросов, когда все уже были готовы внимать всеми фибрами и жабрами, а у сидящих по ту сторону экрана к нему потянулись даже волоски на руках, Джим начал свою речь. Он говорил много. Много и долго. Он общался с каждой клеткой слушающих. Он натягивал им мембраны и выжимал жиры из пор, расширял зрачки, раскрывал рты и шевелил волосы. Он спрашивал и отвечал. Он снова спрашивал и снова отвечал. Он спорил сам с собою и сам себя разбивал своими же аргументами. Он боролся и побеждал. Он падал в темные расселины человеческой сущности и тут же вздымал к сверкающим вершинам ее же чистоты. Он гонял по студии бесов и вешал их на лопастях ветряных мельниц. Он менял геномы и закручивал ДНК в обратную сторону. Он взрывал и уничтожал, созидал и растил. Он сказал все, что думает о людях хорошего и даже слишком хорошего. Он сказал обо всем, что знал или только догадывался. Единственное, чего он не знал, это то, чего же он хочет от обессиленных к концу этого выступления людей и как ему его закончить. Все остальные несчастные граждане этого государства, и я в том числе, не знали уже, зачем мы все собрались, и не только в этой студии, но и на этой планете. Но тут Джим посмотрел на Джеббса, что-то такое вспомнил, указал на него и произнес:
— Нехороший человек.
Затем он повернулся к Барнсу, единственному человеку, которого никак не торкнуло выступление Джима, присевшему в кресло напротив, чтобы прочесть потом и свой стишок, когда настанет его очередь. Но Джим закончил свое выступление и все дебаты на сегодня, повесив на Барнса ярлык с той же интонацией, что и на Джеббса:
— Хороший человек, — и, слегка поклонившись, легко вышуршал из помещения.
Первой опомнилась Елен, она бросила уже доведенный ею до исступления подголовник кресла и метнулась вслед за Джимом. Ей наверняка крайне серьезно надо было поговорить с ним на излюбленную женскую тему: «Как сильно ты меня любишь». Телекамера, потеряв Джима из вида, навелась на Барнса, тот улыбнулся народу и сделал ручкой, затем оператор перевел кадр на Джеббса, но тот явно растерялся, чертыхался и не очень удачно пытался раскурить спичку сигаретами. На следующий день мы выиграли выборы.
Утром, после того как был закончен подсчет и оказалось, что Джеббс набрал двадцать голосов (это было не двадцать процентов голосов, а просто двадцать голосов), он собрал свои двести галстуков в чемодан, взял Мака и Эльзу и улетел восвояси. Последние, кстати, никак не проявили себя в этой избирательной истории — они были слишком часто заняты друг другом в одном из дальних кабинетов своего штаба, пока Джеббс практически в одиночку раздавал свои двадцатидолларовые листовки. И как обычно бывает в таких ситуациях, об этом знали все, кроме самого — главного лесничего.
В протест на их отъезд мы зажили счастливо. Барнс целыми днями сидел у себя в кабинете — до обеда он подписывал то, что ему приносила Елен, а после обеда запирался в соседней зале для проведения закрытых встреч, как сообщал официальный регламент. На самом деле там Барнс встречался со своей слабостью и отдавался ей со всей страстью, на которое было способно его огромное тело! Страстью этой, как не трудно было догадаться, были паровозы, но на этот раз игрушечные. Барнс буквально заболел моделями локомотивов и практически все свободное время проводил за конструированием миниатюрной железной дороги гигантских размеров. Итогом первого года его президентствования стали: восемь километров железнодорожного полотна, двенадцать практически полностью функционирующих станций и два больших вокзала, сорок два подвижных состава различных сортов и моделей, несчетное количество мостов, тоннелей и переездов — все это дребезжало, свистело и лязгало практически безостановочно. Также производились бесконечные доделки и реконструкции — как говорится, ни совершенству, ни маразму предела нет. Главное, чего ни в коем случае не надо было делать, попав случайно в эту заветную комнату, это что-то спрашивать, надо было просто наблюдать! Если же вы по своей неосторожности случайно бы спросили у Барнса, что это за такая интересная блестящая штучка, то это всё. Остаток дня для вас потерян. Этот высокопоставленный машинист будет три часа бегать за вами по всему огромному залу, и рассказывать, и показывать, как эта и многие другие распрекрасные штучки работают и для чего они нужны, а главное, как они все совершенны, особенно работая в сопряжении друг с другом. Вы будете колотить во все двери и окна с мольбами выпустить вас из этого сумасшедшего дома, но мы не выпустим, будем держать дверь с той стороны обеими руками и хихикать!
Елен по официальному статусу числилась у нас теперь госсекретарем, ее мечтам попить чайку с королевой пока не удалось осуществиться, но она всерьез увлеклась политикой, она быстренько оформила себе местное гражданство и интересовалась у меня, когда у нас следующие выборы и любит ли Барнс кофе? А то она присмотрела уже для своей инаугурации хорошенькую кофточку. Она еще с революционных времен полюбила все эти заседания, но теперь не только на них присутствовала и заведовала буфетом, а и внимательно слушала, стараясь вникнуть, о чем идет речь, а поняв или не поняв, неизменно вносила свои, пусть зачастую лишь декларированные предложения. Мне большую часть заседания приходилось бороться с сорняками зачастую вредоносных Елениных предложений, чем культивировать разумные ростки собственных идей. Но бороться с Елен в одиночку мне было тяжело — Джим стал большой редкостью на таких сабантуйчиках, а все остальные присутствующие министры с портфелями, а главное сам Барнс, явно симпатизировали этой тигрице, находя, что она очень разбавляет и украшает наше общество; как виски сгущенное молоко — всегда хотелось добавить мне. Я был серым кардиналом, министром без портфеля, советником президента по всем вопросам, бывшим любовником госсекретаря и лучшим другом национального героя и мессии-освободителя. Последний, как я уже сказал, перестал любить эти заседания, предпочитая ходить в народ, с народ и для народ. Он уходил куда-то на неделю и возвращался домой с кипой новых народных проблем и своими новыми идеями по их разрешению. Идей иногда было так много и все они настолько отличались друг от друга, что я начал подозревать, что Дядя его родственник, а не мой. После того как я внимательно выслушивал Джима, я ему говорил, что нам отсюда, из дворца, видно лучше, что да как, но мы попытаемся учесть и эту проблему народа, а также предложенные пути ее разрешения на следующем же пленарном заседании, всесторонне на нее посмотрим, поищем консенсус, подберем кворум, втиснем в регламент, окажем… Вы еще не спите? Джим тоже обычно переставал слушать мой ответ до того, как засыпал. А спал он теперь в отдельной спаленке и как-то избегал Елен. Она же, как большинство женщин, насоздавав себе проблем в личной жизни, теперь металась, крутилась, но никак не могла вывернуть так, как ей было нужно, хоть и думала об этом целый день, вечер и часть ночи. Листание на ночь журналов, завивка разноцветных бигуди и подпилка ногтей тоже не помогали.
Мой же довольно короткий и несуразный романчик, предвыборный романчик с Елен закончился ничем. Как вернулся Джим, она сказала, что я был ошибкой и надо остаться друзьями. То, что я был ошибкой, тетушка Джинджер твердила мне с самого детства и я уже мало-помалу к этому привык, ну а чтобы остаться друзьями, то для этого надо было для начала ими быть. Но друзьями с Елен мы никогда не были. Взаимная ненависть не всегда заставляет вспыхнуть любовные чувства, даже когда бросает непримиримых врагов в общую постель. Минус на минус дает плюс только в математике, но в жизни это правило срабатывает не всегда, и у нас с Елен был как раз тот случай, когда не сработало. Я несколько раз видел, как она безрезультатно скреблась в комнату Джима поздно вечером, видимо, по безотлагательному делу национальной безопасности, когда я, выйдя из общей уборной в конце коридора, шоркал в старых тапочках и трениках к себе в комнату. Елен, видя меня, тут же куталась в свой легкий халатик, под которым угадывался еще более легкий пеньюар, и отпархивала от двери Джима как бабочка, севшая не на тот цветок. Джим занял по отношению к Елен платоническую позицию, ее это обескураживало и ставило в непонятное положение, но она все равно вела с ним себя раскованно и приветливо, как раньше со мною, оставаясь такой же шипастой и шипястой.
