Многие требовали вскрытия и расследования такой скоропалительной смерти всеми любимого Набии, но Елен сказала, что не даст разрешения осквернять ни скальпелем, ни следствием тело ее мужа — но все-таки как иногда легко женщины приписывают себе ожидавшиеся лишь ими, но так и не состоявшиеся замужества. Джима довольно быстро, но зато очень пышно и с соответствующей помпой сожгли на площади при огромном скоплении народа в прямом эфире. Цветами была завалена вся площадь по третью ступеньку дворца. Вечером пошел дождь и шел неделю, пока люди шли и несли цветы, пока нижние не начали гнить и вонять, тогда Елен распорядилась все убрать и приготовиться к следующему торжеству — закладыванию капсулы с прахом Джима в основание постамента будущего памятника. Как и предполагалось, решили для экономии использовать старый постамент, который ничего уже общего не имел со старым режимом и за два года окончательно проникся революционными идеалами. Был уже объявлен конкурс на проект главного монумента народному герою и во все города и городки также были разосланы капсулы, но меньшего размера, чтобы они тоже могли их прикопать, а потом на том месте возвести свои памятники, калибром поменьше, но утверждаемые все равно центром. По всей стране началась истерия, мало похожая на траур, — все наперебой клялись в искренней любви и вечной памяти, уже заказывались в печать книги и монографии, мемуары и воспоминания, отдельно оформлялись оды и госзаказ на народные песни о Джиме.
Елен с Барнсом попеременно выступали на траурных митингах — горе сближает людей, и плебеям демонстрировалась очередная политическая спайка. После одного из таких митингов Барнс звал меня показать, как он будет вводить в эксплуатацию третье транспортное кольцо своей железной дороги, но я отказался. Я делал свою повседневную работу, придумывал новую, старался при этом не думать, но не мог не думать. Бродил по дворцу и мне часто казалось, что вот-вот из-за угла выйдет снова весь в пыли Джимми, после своего очередного пешего турне, и я начну его журить за отпечатки грязных босых ног на ковре, рассказывать ему о тяжелом труде уборщиц и пылесосов, а он мне… а я ему… Но за очередным углом никого не было, лишь иногда какая-нибудь не очень расторопная уборщица лениво пылесосила ковровую дорожку.
Я не верил, что такой человек, как Джим Гаррисон, мог умереть от какой-то там пневмонии! Не поверили этому и остальные, и когда первое горе понемногу улеглось, тут же начали искать виновного и, естественно, нашли, и, естественно, им оказался я. Конечно первым виновным был назначен доктор, но тот заблаговременно покинул страну и народный гнев был очень умело направлен против меня. Я понимал, чья тяжелая длань указала на меня, как и понимал, что президенту не нужны два советника и что с уходом Джима баланс нашего карточного домика начинает рушиться, и после того как из игры вышел главный туз, начнут сливать и королей, а затем, на всякий случай, еще и вальтов, чтобы в козыри вышла, наконец, червоная дама.
Когда ко мне в то утро зашел начальник охраны сразу с тремя сотрудниками и вместо обычного: «Привет, Билли», произнес: «Вы признаете, что вы мистер Джонсон?», я все понял. Понял также, что в лучшем случае меня расстреляют красиво перед строем, в высоких ботфортах, белой рубахе, расстегнутой на груди, с маленьким серебряным крестиком на бечевочке. А в худшем — выведут прямо сейчас на улицу, где меня забьет камнями толпа. Уже на следующий день я был во всех СМИ как враг государства номер один: «незаконно проникший», «втершийся в доверие», «все это время», «подло и гнусно», «наше справедливый гнев», «сурово и беспощадно» и все примерно в таких словосочетаниях. В моей одиночной вип-камере мне регулярно поставляли прессу и даже работал телевизор, правда, показывающий лишь один национальный канал, на котором только и было разговоров, что о предстоящем суде. Обвинение было одно, оно же служило и главным доказательством: подло и беспощадно лишил жизни всеми безгранично почитаемого святого человека, которые рождаются один раз в пару тысяч лет, нашего горячо любимого Набии. Вопросы, как и зачем я это сделал, не возникли ни разу, видно, сгорев еще в самом начале в пламени народной ненависти. За пару дней до суда ко мне пришел первый и единственный посетитель за все это время. Я был готов увидеть кого угодно: Папу Римского или даже Джеббса, одетого в женское платье, но только не его. Я его и признал-то не сразу, пол-лица у него было замотано повязкой — это был кочегар Барнса, парень, которого я теперь буду вспоминать до конца своих дней, но я так и не смог запомнить его имени! Он сказал:
— Мистер Билли, мистер Джимми просил меня передать вам вот это, — и он протянул мне мятый конверт.
— Кто-кто просил? — удивленно переспросил я.
— Мистер Джимми, Набии… — шепотом добавил он, хотя и до этого говорил достаточно тихо.
— Когда, когда ты его видел? Так он все-таки жив?! Вот сукин сын! Передай ему…
— Нет, нет, что вы, мистер Билли, — торопливо перебил меня бывший кочегар. — Мистер Джимми умер месяц назад и его тело сожгли на площади! Разве вы не знали?
— А… Да, да… Знал. Конечно, знал… Так что тебя просил передать мистер… Набии? — я тоже перешел на шепот после криков.
— Только это, — он указал на конверт, который я все еще мял в руках. — Он позвал меня в тот вечер к себе, когда его принесли совсем больного — я же работаю теперь на кухне, и я подумал, что он хочет чего-то особенного, но он отдал мне письмо и просил пообещать передать его вам, но не сразу, а лишь тогда, когда вам понадобится помощь. Я тогда, конечно, пообещал, но сначала спросил, почему мистеру Джимми самому не отдать письмо мистеру Билли, то есть вам, когда ему, то есть опять вам, мистер Билли, понадобится помощь. Мистер Джимми тогда вот так вот улыбнулся и ответил, чтобы я шел и ни о чем не думал. И я ушел. А на следующее утро он умер.
— И что… — вымолвил я после некоторого замешательства.
— Я ждал, ждал, когда вам понадобится помощь. А вчера на кухне сказали, что вас не сегодня-завтра повесят, и я тогда не смогу выполнить свое обещание. И вот я тут. А теперь снимайте свою одежду, у нас мало времени.
— Зачем? — спросил я, не до конца понимая, что он хочет, но, тем не менее, начал расстегивать рубашку рукой, которой до этого гладил шею, на которую Елен собиралась приладить мне новый галстук. — И как ты ко мне прошел? Сюда же никого не пускают?
— Я упросил мистера Барнса разрешить мне сходить к вам проститься и он разрешил, пока мисс Елен нет дома — она уехала в аэропорт встречать гостей, прилетающих на вашу казнь.
— На мою? — я уже стоял с расстегнутыми штанами. — Но ведь суд будет лишь завтра? А я еще в глаза не видел ни следователя, ни дела, ни обвинения.
— У нас это не обязательно, — помощник Барнса тоже начал раздеваться. И мы вдвоем со стороны наверняка наблюдали двух старых гомосексуалистов, обыденно готовящихся к вечернему сексу. — Суд назначен на утро, казнь на обед, вечером фуршет — меню уже утвердили.
— А фаршированный перец будет?
— Да, как вы любите. Но вы на этот фуршет не ходите, вам туда нельзя. Сейчас вы наденете мою одежду и пойдете на выход из тюрьмы, а потом из города. Главное не останавливайтесь, но и не бежите, и главное ни с кем не заговаривайте. А я лягу спать вместо вас, но надеюсь, что завтра меня не вздернут вместо мистера Билли — виселицу уже устанавливают на площади, — и бывший кочегар засмеялся, а у меня почему-то пошли круги перед глазами.
Парень удержал меня и затряс, приводя в сознание. Я быстро оклемался, оделся в его спецовочку, а он в мою арестантскую робу. Мы с ним были одного роста и комплекции, но, даже несмотря на мой загар, изрядно отличались по цвету кожи.
— А как же это, — и я ткнул в его повязку. — У тебя же флюс.
— Это не флюс — это фэйк, — и он снял с себя повязку, быстренько помазал чем-то черным по моему лицу, повязал мне повязку, а сверху надел свою засаленную кепочку.
В этот момент в двери начал проворачиваться ключ, и мой спаситель быстренько прыгнул в кровать, отвернулся к стенке, накрывшись одеялом и очень натурально, даже для меня, зарыдал. Я едва успел спрятать письмо Джима в нагрудный карман и шагнул из камеры, наклонив голову, в открывшуюся дверь. Надзиратель слишком долго закрывал сначала камеру, потом шел не спеша по коридору, потом открывал сначала одну решетчатую дверь, потом закрывал ее, потом снова шел, а я весь дергался сзади, стараясь не наступить ему на пятки. Потом была еще одна дверь, потом снова коридор и снова дверь. Мне начало казаться, что прежде чем я выйду за пределы тюрьмы, у меня закончится отведенное время на побег. Но все в жизни, в том числе и самая длинная тюрьма рано или поздно заканчивается, и я вышел на залитый солнцем двор. От ворот до ближайшего угла я еще шел, сдерживая себя и свое сердце, бившееся уже где-то в районе кадыка, но едва завернув, побежал. Через три квартала я запыхался и снова перешел на шаг, но все равно достаточно быстрый. Отдышавшись, снова побежал. Через час я выбрался из города и начал углубляться в пустыню, держа примерно направление в сторону Порта. С собой у меня была лишь украденная мимоходом с уличного лотка бутылка воды. Я не знал, где и как буду добывать еще воду и еду и что я буду говорить, если меня встретит в пути патруль, но я знал лишь одно — что я дойду. Дойду и уеду из этой страны навсегда, домой, что меня больше здесь ничего не держит. И я действительно хочу домой, очень сильно и поэтому обязательно дойду.
