Атмосфера среди важных персон в это ноябрьское утро была, без сомнения, немного подавленной. Всего несколько недель назад любимый друг Адриана, юноша Антиной, входивший в его свиту, странным образом утонул в Ниле. Компания императора уже совершила одно путешествие к Колоссу днем раньше — но статуя хранила молчание. Можно было понять нервозность местных официальных лиц, которые привели группу сюда: а вдруг Колосс снова не продемонстрирует важной аудитории свой знаменитый трюк?
Но на этот раз, слава богам, когда солнце взошло и согрело отвесные каменные бока монумента, характерный вой был наконец услышан. В результате четыре строки с описанием визита императорской партии были сочинены Юлией Балбиллой и нацарапаны на левой ноге и ступне Колосса — вместе с другими любительскими литературными подношениями, каждое из которых представляло собой чуть более элегантную и соответствующую времени версию самого распространенного граффити «Тут был я»:
«Я, Балбилла, когда скала заговорила, услышала голос божественного Мемнона или Фаменота. Я пришла сюда с прекрасной императрицей Сабиной. Солнце совершало свой первый час подъема, в пятнадцатом году правления Адриана, на двадцать четвертый день месяца Хатор. [Я записала это] на двадцать пятый день месяца Хатор».[601]
Через семьдесят лет после визита Адриана и Сабины другой император, Септимий Север, совершил свое путешествие с семьей к статуе и с самыми наилучшими намерениями распорядился, чтобы были починены разрушения, причиненные ей землетрясением 27 года до н. э. Непредвиденным следствием этой реконструкции стало то, что пение прекратилось и поток туристов исчез. Сегодня Колосс Мемнона остается безмолвным. Строки, нацарапанные Юлией Балбиллой, едва видны, стертые струями песка из пустыни.[602] Когда они исчезнут, во многом исчезнут и наши представления о Сабине и ее спутницах, имперских женщинах II века.
Хотя династии Флавиев наследовал в 96 году целый зал славы — период, который философ Ренессанса Никколо Макиавелли окрестил эпохой пяти славных императоров, женщины этой эры остаются относительно неизвестными. Правление Нервы (96–98), Траяна (98-117), Адриана (117–138), Антонина Пия (138–161) и Марка Аврелия (161–180) представляло период относительной политической стабильности, без убийств и гражданской войны, когда Рим расширился до своих максимальных территориальных пределов.[603] И все-таки супругам этих новых императоров уделялось мало внимания и в рассказах современников, и в работах более поздних художников и драматургов, которых куда больше интересовали преступления и несчастья их получивших дурную славу гламурных сестер I века.
Почти полная незаметность Плотины и Сабины на фоне Мессалины и Агриппины Младшей может восприниматься как свидетельство того, что теперь императорам удавалось удерживать своих родных в рамках существующих идеалов и твердой морали. Вероятно, оберегая своих жен и дочерей от света рампы, Траян, Адриан и другие хорошие императоры II века более преуспели там, где их предшественники Юлии-Клавдии (и до некоторой степени Флавии) потерпели провал. Однако как минимум частично такое впечатление производится учтивостью новой литературной территории, на которую мы теперь вступаем. Тацит и Светоний, главные душеприказчики литературной судьбы Ливии и ее потомков Юлиев-Клавдиев, писали свои истории, будучи придворными Траяна и Адриана, они служили интересам своих императоров, высвечивая неудачи предыдущих режимов на фоне успешного правления их дней. Ни один из их рассказов не уходит далее режима Домициана, оставляя нас полагаться на другие, менее благожелательные источники большинства нашей информации о римской истории II века и месте женщин в ней. Примером таких источников служит анонимная, пользующаяся дурной славой и ненадежная «История Августы», туманная, с очевидными подлогами и выдуманными ссылками.[604]
Однако существует еще одна важная причина для такой анонимности. С приходом династий, которые правили Римом во II веке, способность женщин к репродуктивности больше не определяла передачу власти от одного императора к другому. Между наследованием Нервы в 96 году и оставлением наследного трона Марком Аврелием своему сыну Коммоду в 180 году каждый итоговый кандидат на место императора подыскивался и официально усыновлялся своим предшественником, с которым у него было очень мало общей крови или же не было вообще. Частично такую политику наследования пришлось ввести, потому что браки Траяна, Адриана и Антонина Пия не смогли дать сыновей. Но все это рассматривалось сторонниками их режимов как позитивное явление, которое обеспечивало выбор правителя по заслугам, гарантируя, что Рим не будет оседлан каким-нибудь династическим несчастьем вроде Нерона.[605]
И хотя древние литературные источники в основном хранят молчание о деятельности Плотины и ее свиты II века, археологические исследования свидетельствуют, что официальные портреты имперских женщин этой эпохи на монетах и в виде статуй рассеяны повсюду, по всей Римской империи, так же, как и у их более порочных предшественниц.[606] Более того, удушающая вуаль, накинутая на официальные биографии императриц II века, контрастирует со свидетельствами менее официальных источников, включая личные письма и сохранившиеся надписи, которые дают нам краткие, но яркие характеристики жен Траяна, Адриана и их окружения, а также их собственные живые замечания о деяниях их мужей.
Вакуум во власти после убийства Домициана в 96 году был временно заполнен Марком Кокцеем Нервой, бывшим консулом, который стал вынужденным выбором убийц Домициана за отсутствием других кандидатов. Пожилой и бездетный Нерва был, скорее, временно исполняющим обязанности императора и был вынужден успокоить раздраженные элементы в армии, усыновив популярного, хотя и сильно пьющего наместника Верхней Германии Марка Ульпия Траяна и объявив его своим наследником — уберегая таким образом власть от еще одного периода нестабильности.
После смерти Нервы 28 января 98 года Траян плавно опустил ноги в ботинки своего приемного отца. Его девятнадцатилетнее правление сделало его одним из самых успешных римских военных главнокомандующих. Достижения Траяна включали расширение владений империи в Аравии, Армении и Месопотамии, разгром старого римского врага Парфии и крупную победу за Дунаем в Дакийских войнах — она была в подробнейших деталях увековечена на колонне его имени, воздвигнутой в сердце Рима.
Рожденный примерно в 53 году в провинции Бетика на юге Испании, Траян стал первым римским императором родом не из Италии. Его восшествие означало прорыв к власти нового политического класса — провинциальных элит, выдвинувшихся при Флавиях.[607] Именно к ним принадлежали такие люди, как отец Траяна, успешно командовавший Десятым легионом в войске Веспасиана во время подавления Иудейского восстания и награжденный за службу должностью консула.
Нам мало известно о прошлом Помпеи Плотины, но считается, что она была родом из Немоса в Галлии (ныне французский Ним) и родилась примерно в 70 году — как раз когда Веспасиан стал императором.[608] То, что она была выбрана в качестве невесты для Траяна, отпрыска молодого клана Ульпиев, указывает, что, по крайней мере, ее семья, о которой не сохранилось никакой информации, происходила из схожего сенаторского круга с хорошими связями. Брак сына и дочери новых элитных семей из земель, лежащих во многих сотнях миль от имперской столицы, отражает иной социальный характер нового политического класса Рима.
Плотине было уже почти тридцать лет, и она была уже замужем за Траяном, по крайней мере, в течение десяти лет перед тем, как он стал императором. Но до того дня, как она поставила ногу на порог старого дворца Домиции как новая римская первая леди, не сохранилось ни следа о ее жизненной истории. Это частично было отражением обычного равнодушия к воспитанию женщины — по контрасту с ее мужем. Но это также отражает тот факт, что по причине бездетности Плотина не являлась даже вспомогательным игроком при будущем императоре, подобно Ливии. Это лишило нас даже таких источников, как анекдоты, что обогащают и расцвечивают биографию Ливии.[609]
Но когда Плотина в конце концов удостоилась дебюта в исторических записях, это случилось с размахом, достойным первых римских императриц. Взлетев по ступенькам и переступив порог своего нового палатинского дома в первый раз, она, как говорят, медленно развернулась к морю лиц, наблюдавших за ней, и величественно выдала следующую фразу: «Я вошла сюда женщиной такого рода, какой я хотела бы быть, выходя».[610] Это было подходящим обещанием для женщины, формирующей новую династию и намеренной отмыть неприятный вкус, оставленный гражданскими войнами внутри семейства Домициана. Так когда-то Флавии пытались поставить максимально возможную дистанцию между собою и наихудшими крайностями эпохи Юлиев-Клавдиев.
