Правление Тита как императора длилось всего два года, в течение которых он столкнулся с рядом трудностей, самой большой стало извержение Везувия осенью 79 года, которое погребло города Помпеи и Геркуланум под слоем вулканического пепла и потоками лавы, оставив за собой тысячи погибших и бездомных. На следующий год по Риму пронесся серьезный пожар, разрушив старый портик Октавии вместе с другими важными зданиями, а дополнила трагедию города разразившаяся чума. Тем не менее личный вклад Тита в ликвидацию последствий этих несчастий заслужил ему расположение населения, которое сохранялось и далее. Колизей наконец официально был открыт в 80 году, и событие это было отпраздновано ста днями красочных игр. Но медовый период закончился со смертью Тита от лихорадки 13 сентября 81 года, в возрасте 41 года, оставив за собой россыпь туманных трактовок его загадочных последних слов: «Я жалею только об одном». Одни считали, что это относится к его отказу разделить власть с братом Домицианом, другие относили их к подозрительной — хотя энергично отрицаемой — связи с его женой Домицией; третьи предпочитали интерпретировать строку более романтично, как жалобу на потерю Береники.[557]
Итак, 29-летний Домициан, младший из двух сыновей Веспасиана, пришел к власти. Пятнадцать лет его правления оказались самыми долгими из периодов нахождения у власти трех императоров Флавиев и запомнились, с одной стороны, как период расцвета культуры, а с другой — как годы тирании и жестоких репрессий, которые разрушили многие общественные связи, заложенные его отцом и старшим братом. Со временем бесцветная, привередливая и параноидальная личность Домициана заработала от Сената наказание в виде damnatio memoriae.
В отличие от своих предшественников, Домициан уже был женат, когда взошел на трон 14 сентября 81 года. Таким образом, Домиция Лонгина стала первой и, как оказалось, единственной официальной первой леди династии Флавиев. После Поппеи в 65 году она была первой женой римского императора, которую объявили Августой.[558] Более того, этим титулом ее наделили в течение первых двух недель после восшествия Домициана — необычайно быстро для столь высокого звания.[559] Нравы явно изменились с дней, когда титул Августы давался матронам старшего поколения, таким как Ливия и Антония, которые уже не имели биологической возможности влиять на наследие. Теперь, когда принцип имперского правления укоренился, императорам больше не приходилось скромничать, наделяя титулами своих жен.[560]
Домиции и Домициану было уже под тридцать, но они все еще оставались бездетными. Сын, родившийся у пары еще до того, как Домициан стал императором, умер в младенчестве и был посмертно обожествлен. Оставалась только страстная надежда, что Домиция все же сможет произвести наследника династии Флавиев при отсутствии такового у Тита.[561] В отличие от ветвистого фамильного древа Августа и Ливии, в котором всегда имелось несколько вариантов наследования, надежды Флавиев опирались только на Домицию — хотя имелся альтернативный источник будущего наследника в лице юной дочери Тита, Юлии Флавии, на которую августейшее титулование также распространялось, несмотря на ее молодость.
Как и его отец, Домициан в ранние годы своего правления пытался изображать себя политическим наследником Августа — и в амбициозных архитектурных перестройках города, и в расширении границ империи и моральных нововведениях: следуя примеру Августа, он ввел для женщин традицию публично проводить время за вязанием. Он также объявил о повторном введении закона о сексуальной морали и против адюльтера — старого Lex Iulia[562], который уже не строго соблюдался в десятилетия, прошедшие с времен правления Августа. Как и прежде, закон имел в виду женщин элиты, а для весталок — девственниц, которых уличили в нарушении обета целомудрия, — была восстановлена смертная казнь. Одну из них, верховную весталку Корнелию, по-видимому, подвергли древнему наказанию, закопав живой, а ее подозреваемых любовников забили камнями до смерти.[563]
Тем временем был воскрешен и Lex Voconia 169 года до н. э., ограничивавший права женщин в наследовании, — это требовалось, чтобы пресечь рост влияния маленькой, но важной группы римских женщин, извлекавших пользу из либеральных законов на право собственности. Попытки Домициана вновь укрепить старые законы о прелюбодеянии и наследовании имущества показали, что растущая финансовая и социальная свобода женщин все еще пугала и вызывала зависть, поэтому считалось необходимым их обуздать.[564] Возможно, римские женщины и оставались вне институтов политической власти, как и раньше, но попытки Домициана вдохнуть новую жизнь в старые законы Августа о прелюбодеянии и наследовании показывают, что существовали споры вокруг имущественных прав женщин, а также демонстрируют увеличение их финансовых и социальных свобод, которые многие хотели бы ограничить.[565]
Однако сам Домициан не выказывал склонности, подобно отцу, играть роль человека из народа. Наоборот, он вернулся к прерванной императорской традиции селиться на Палатинском холме. Прошло уже сто лет с тех пор, когда скромное каменное здание Гортензиев было реквизировано, чтобы служить домом первого римского императора, — и холм, где, как исторический музей, все еще стоял старый дом Августа и Ливии, теперь стал полностью неузнаваем. Каждый из новых правителей в свой черед расширял и достраивал императорскую резиденцию. План Домициана по созданию дворцового комплекса своего имени был настолько амбициозен, что в итоге трансформировался весь холм. Новый кирпичный дворец занял сорок тысяч квадратных метров и захватил собой общественные площади. Древние авторы изощрялись в восхвалении общего впечатления от нового сооружения, какой-то поэт назвал его «одним из самых прекрасных творений в мире».[566]
Любовь Домициана к вычурности отразилась и в усложнении портретных традиций при изображении женщин семейства Флавиев, образцами для которых стали Домиция и Юлия Флавия. Эра Юлиев-Клавдиев видела постепенное изменение женской прически — от скромного нодуса Ливии в конце I века до н. э. до более продуманной, изобретательной укладки кудрей и завитков, носимой Агриппиной в первой половине I века н. э., при этом волосы опускались все ниже и ниже. Но при Флавиях парикмахеры достигли нового взлета фантазии с рождением так называемого Toupetfrisur — стиля, характеризуемого высоким ульем тщательно завитых локонов. Сотовидный фасад такой прически можно было сравнить с морской губкой и черепаховым панцирем.[567]
Понемногу прическа становилась все выше, вверх поднималось уже до восьми ярусов завитых локонов, образуя маленький острый пик. На имеющихся портретах волосы уложены так высоко, что, вероятно, в прическе использовалась проволочная рамка, к которой крепились локоны.[568] Для придания цвета, блеска и прочности конструкции использовались краски и лаки, рецепт которых ныне утерян, так как с древних мраморных статуй и барельефов давным-давно сошла краска, которая могла бы дать нам представление о цвете волос. В качестве этих красок рекомендовались различные вызывающие слезотечение составы — от пиявок, вымоченных в красном вине для получения черного цвета, до щелочной смеси козьего жира с золой бука, известной как sapo, для осветления волос. Пользоваться ими нужно было с осторожностью, как сообщается в одной из поэм Овидия, где он увещевает женщину, пытавшуюся краситься дома:
«Я велел тебе прекратить пользоваться краской — и только взгляни на себя!Совсем не осталось волос, нечего уже и красить».[569]
На тщательно проработанные башенные прически, подобные Toupetfrisur[570], должны были уходить часы — причем занималась ей целая команда парикмахеров (ornatrices), используя такие инструменты, как calamistrum (железо для завивки) и гребни из слоновой кости, образцы которых часто находят при раскопках.[571] Ornatrix, который не удовлетворял свою госпожу или посетителя, ждало тяжелое наказание, если верить римским сатирикам: «Почему этот локон торчит вверх?» — возмущенно вопрошает женщина у своего беспомощного парикмахера перед тем, как пустить в ход хлыст для быков.[572] Мы знаем даже имя одной из собственных ornatrices Домиции — благодаря мраморной памятной плите, установленной ее мужем. Девушку звали Телесфорис, она умерла в возрасте двадцати пяти лет.[573]
Женская аудитория, присутствовавшая в публичных местах, где появлялись портреты Домиции и Юлии Флавии, осознавала, что, в отличие от простого нодуса, прически родственниц императора были доступны только очень богатым дамам, которые могли позволить себе уделять огромное количество времени и рабского труда на создание столь сложных высоких конструкций. И все-таки некоторые аристократки, по-видимому, бросали вызов моде. Ювенал издевается над тщеславием женщины, которая «наращивает голову ряд за рядом, высоко вздымая прическу с линиями этажей» — так, что хоть она и выглядит невысокой сзади, может показаться ненатурально высокой спереди.[574]
