Но история о том, что Юлия Флавия уничтожила ребенка от своего дяди, не желала уходить в тень. Ювенал, обиняками описывая эти события всего лишь несколькими годами позднее, сокрушался о лицемерии тех, кто проповедует мораль, а сам ведет себя аморально, прелюбодействует сам — и при этом декларирует возрождение морального законодательства Августа:
«Именно так прелюбодей позднейшего времени осквернил союз, достойный трагедии. Он пытался возродить жесткие законы и запугать всех, даже Венеру и Марса — в тот самый момент, когда его Юлия стонала от вскрытия своей плодородной матки, изливая из себя комки, столь напоминавшие ее дядю».[591]
Из тумана домыслов выступает один ясный факт. Судьба Юлии Флавии красноречиво доказывает, что священные почести женщинам императорской семьи стали оказываться уже не из-за личных деяний, а стали рутинным обрядом, имеющим целью прославить правящего императора. Более того, они вполне могли сочетаться с трагической судьбой и жестоким обращением. Однако здесь важна была поддержка, которую женщина могла оказывать образу императора в общественном сознании, — находясь под рукой и являясь легко заменяемой фигурой, мелким игроком в большой истории, которая постоянно грозила поглотить ее.
Последнее десятилетие правления Домициана было бурным, испорченным постоянными столкновениями с Сенатом, которого раздражал автократический стиль управления императора и его требования титуловать себя «Господин и Бог», а также многочисленные казни политических оппонентов. Среди казненных оказался и консул 95 года Флавий Клеменс, муж племянницы Домиции, Флавии Домициллы, — его обвинили в атеизме. Саму Флавию Домициллу добавили к длинному списку имперских женщин, сосланных на Пандатерию, где она и умерла. Позднее христианская церковь объявила ее сторонницей христианства, а Римско-католическая церковь даже провозгласила святой (хотя это причисление к лику святых было отозвано в 1969 году).[592]
Перед лицом растущей угрозы паранойя Домициана стала настолько сильной, что, как говорят, она заставила его устроить в своем дворце зеркальные стены, чтобы он мог видеть приближающихся сзади врагов. В конце концов у его придворных родился настоящий план убить его. Некоторые считали, что его жена Домиция знала о заговоре. Один источник определенно заявляет, что императрица начала бояться за собственную жизнь, и, случайно обнаружив «лист смерти», подписанный ее мужем, — список тех, кого он планировал убрать следующими, — сообщила об этом намеченным жертвам, которые составили свой план убийства. Императора закололи до смерти в его спальне 18 сентября 96 года.[593]
Домициан был последним из Флавиев. Они с Домицией не имели детей, чтобы продолжить семейную линию. После его смерти тело передали заботам старой няньки семьи, Филлис, которая кремировала его в своем саду на виа Латина и тайно перенесла пепел в храм предков Флавиев, который Домициан построил как семейный мавзолей на месте дома, где он родился на улице Гранатового дерева, на холме Квиринал. Филлис решила смешать его пепел с пеплом его племянницы Юлии Флавии, которую она тоже вырастила с младенчества.[594]
Поздняя версия смерти Домициана гласит, что Домиция смогла забрать тело своего мужа, которое было разрублено на куски, и поручила скульптору, собрав их воедино, создать по их форме статую, которая затем появилась на Капитолии в Риме. Эта история, записанная в VI веке, возможно, выдумана для того, чтобы объяснить происхождение трещин в статуе. Возможно, на самом деле эти трещины были следами исцеления шрамов damnatio memoriae против Домициана.[595] Описание свидетелями той необузданной и дикой радости, с которой портреты Домициана были осквернены его подданными после его смерти, дает нам представление о виде сцен, которыми сопровождались аналогичные уничтожения изображений проклятых женщин, таких как Мессалина.
«Они с восторгом разбивали эти амбициозные фекалии в пыль, рубя их мечами и яростно атакуя с топорами, как если бы после каждого удара хлестала настоящая кровь. Никто не мог противиться их радости от долгожданной мести, когда они швыряли в огонь изображения и вещи, связанные с объектами их ненависти».[596]
Но, в отличие от изображений Мессалины и Домициана, изображения Домиции остались демонстративно нетронутыми. Две бронзовые монеты из Малой Азии с профилями императора и его императрицы носят признаки преднамеренного повреждения его изображения, а ее портрет остался нетронутым. Портреты Домиции уцелели даже в этот сумеречный период ее жизни, это говорит о том, что наследники Домициана видели какое-то значение в демонстрации ее образа. Вполне возможно, что они извлекали политический капитал из почитания супруги, которая подозревалась в причастности к его падению, — то есть избавлению римского народа от непопулярного правителя.[597] Таким образом, Домиция смогла сделать свою репутацию независимой от мужа, бросив вызов исторической традиции, по которой судьба и репутация жены были безнадежно привязаны к ее супругу.
Как и Ливия, единственная предыдущая Августа, пережившая своего мужа, Домиция сохранила уважаемое положение в обществе. Однако, в отличие от первой римской императрицы, ее не упоминают в литературных источниках после смерти ее мужа. Но есть указания, что во вдовстве она имела независимый источник дохода — кирпичную фабрику. Год ее смерти неизвестен, хотя она пережила мужа по меньшей мере на тридцать лет, увидев приход и уход еще двух императоров. На момент смерти ей было около восьмидесяти лет. Надпись на мраморной табличке, найденной в древнем городе Габий недалеко от Рима, говорит об освящении в 140 году в память о «Домиции Августе» храма, построенного на клочке земли, пожертвованном местным городским советом, на деньги одного из вольноотпущенников императрицы и его жены, Поликарпа и Европы. Они также устроили фонд, чтобы дать возможность городу каждый год праздновать день рождения Домиции (11 февраля), в честь которого беднякам раздавали пищу. Об этом пожертвовании сообщается на бронзовой пластине, вывешенной на всеобщее обозрение, чтобы ее могло прочитать население.[598]
Династия Флавиев демонстрирует паузу в истории первых римских леди. По контрасту с первыми десятилетиями империи, когда политика определялась одной семьей, обстоятельства правления Флавиев впервые расширили управление государством на более широкий круг. Новая честолюбивая элита, толчок к появлению которой был дан Веспасианом и его сыновьями, выстроила коридоры римской власти, и из этих коридоров вышло следующее поколение римских императоров и императриц. Береника, Ценис, Юлия Флавия и Домиция, очень разные женщины, состоявшие в разных отношениях со своими императорами, смотрятся до некоторой степени отражением старой гвардии: Береника выглядит аналогом старого врага Августа, Клеопатры; Ценис была близко связана с домом Юлиев-Клавдиев; Юлия Флавия, еще одна имперская женщина, вымазанная дегтем общественного мнения, обвинявшего ее в инцесте со своим дядей; Домиция, обвиненная в участии в заговоре с целью убийства мужа, как и многие из ее предшественниц.
И все-таки эта группа столь разных женщин так или иначе проложила путь к новому образу римской первой леди. Как показала вторая половина истории империи, супруги императоров со временем начали выходить из совершенно несопоставимых социальных кругов — из семей без долгой политической родословной, из семей скромного крестьянского происхождения, из таких далеких провинций, как Сирия. Право быть членом этого элитного женского клуба недолго было эксклюзивной возможностью одной семьи, одного класса или одного региона.
Глава шестая
ДОБРАЯ ИМПЕРАТРИЦА
Первые леди второго века
Это тело сожгли на берегу вскоре после моего прибытия, в виде подготовки к триумфальной церемонии, которая будет проведена в Риме. Почти никто не присутствовал на этой очень простой церемонии, проходившей на заре и ставшей лишь последним эпизодом драматического служения, отданного этой женщиной мужчине, Траяну. Матидия, не сдерживаясь, рыдала; черты лица Платины, казалось, стерлись в плывущем от жара погребального костра воздухе. Она оставалась спокойной, отрешенной, слегка похудевшей из-за лихорадки и, как всегда, холодно непроницаемой.
Маргарита Юсенар, «Воспоминания об Адриане», 1951[599]
Ранним утром в ноябре 130 года, примерно через три десятилетия после того, как закончилась династия Флавиев, группа важных римских туристов собралась у подножия одной из самых популярных египетских достопримечательностей. Эта партия включала правящего императора Адриана, его жену Сабину, а также поэтессу-любительницу из провинциального царского дома Коммагенов по имени Юлия Балбилла. Предметом интереса туристов был Поющий Колосс Мемнона — шестидесятифутовая сидящая статуя, воздвигнутая в Фивах около 1400 года до н. э. в честь фараона Аменофиса. Колосс получил такое название благодаря высокому пронзительному звуку, похожему на резкий голос струны лиры. Казалось, он рождался в гортани статуи — хотя, возможно, он просто вызывался испарением ночной влаги из пор песчаника, деформировавшегося под действием нарастающей жары пустыни. Тем не менее некоторые из сотен путешественников, приходивших к сидящему гиганту каждый год, выцарапывали на его ногах стихи, чтобы увековечить сверхъестественные ощущения от услышанного голоса статуи.[600]
