Женская аудитория, присутствовавшая в публичных местах, где появлялись портреты Домиции и Юлии Флавии, осознавала, что, в отличие от простого нодуса, прически родственниц императора были доступны только очень богатым дамам, которые могли позволить себе уделять огромное количество времени и рабского труда на создание столь сложных высоких конструкций. И все-таки некоторые аристократки, по-видимому, бросали вызов моде. Ювенал издевается над тщеславием женщины, которая «наращивает голову ряд за рядом, высоко вздымая прическу с линиями этажей» — так, что хоть она и выглядит невысокой сзади, может показаться ненатурально высокой спереди.[574]
До наших времен дошло очень мало образцов реальных волос того времени, как и прочих органических веществ, поэтому трудно установить связь между официальными портретами и обычным видом женщин той эпохи. Однако малые частички все-таки были найдены в таких местах, как Британия, Галлия и Иудея, демонстрируя нам все оттенки от белого до черного. Женские мумии из провинции Египет демонстрируют прически точно того же стиля, как на скульптурных портретах из имперской столицы Рима, — хотя это не означает, что эти женщины проходили через продуманный ритуал укладывания волос в этом стиле каждый день.[575]
Мы можем задуматься, почему социально консервативные Флавии, которые во многих отношениях отделяли себя от экстравагантных излишеств предыдущего режима, приняли то, что для нашего взгляда кажется такой глупой прической, как Toupetfrisur. На деле эти кропотливо уложенные прически сообщают нам о тщательно культивируемом, цивилизованном порядке, который прекрасно гармонировал с более широким порядком, в котором существовали мужья и братья этих женщин. С момента взросления респектабельная римская дама никогда не носила волосы распущенными на публике. Неуложенные локоны демонстрировали сексуальную несдержанность либо варварское происхождение — подобно британской королеве-воительнице Боудике. Демонстрация нечесаных волос для женщины являлась знаком траура — либо особой привилегии богинь, которые исключались из обычных цивилизационных норм. Для Флавиев демонстрация технического искусства Toupetfrisur перекликалась с династическими амбициями, требующими моральности, контроля и порядка в империи.[576]
Другой политически уместной реформой портретной традиции и для мужчин, и для женщин эпохи Флавиев было заигрывание с «реалистичным» стилем, возвращавшим ко временам Республики. В период Юлиев-Клавдиев портреты мужчин и женщин императорской семьи обычно демонстрировали абстрактно-моложавую внешность, даже когда объект изображения достигал старости. Но под новыми, тяжелыми и нарочитыми прическами, принятыми их наследниками Флавиями, лица женщин снова стали демонстрировать свой возраст. Один мраморный бюст женщины средних лет, обычно считающийся изображением Домиции на склоне лет и в настоящее время находящийся в музее искусств Сан-Антонио в Техасе, иллюстрирует это новое явление.[577] Ее волосы старательно свернуты в четыре куполообразных ряда туго завитых кудрей — истинное проявление искусства ornatrix, но вместо упругого, молодого контура лица, характерного для образов эпохи Юлиев-Клавдиев, у женщины лицо тяжелое, брови недовольно опущены на глаза с тяжелыми веками, а впадины носогубной линии четко выделяются на фоне рыхлых щек.[578]
Развернув портретное искусство назад, в сторону «реалистического» стиля, применявшегося в мужских портретных статуях республиканского периода, Флавии, по-видимому, надеялись обратиться к ностальгической памяти об эпохе, населенной образцами женской добродетели — такими как Корнелия, — прославившимися задолго до Агриппины Младшей и Поппеи, которые запятнали репутацию первых римских леди.[579] Но за ослепительным фасадом дворца и великолепными моральными формулами брак Домициана и Домиции являл признаки соскальзывания в самые худшие манеры Юлиев-Клавдиев.
Примерно в 83 году, через два года после восшествия мужа на престол, Домиция была обвинена в романе с актером, известным под именем Парис, — удачно ложащаяся ассоциация с мифическим Парисом, бежавшим в Трою с Еленой, женой царя Менелая. Драматический актер Парис был публично казнен, а его поклонники запуганы возможностью такой же судьбы. Домиции император дал развод.[580]
Домиция была не первой женщиной имперского дома, обличенной в связи с кем-то из людей сцены. Среди казненных по обвинению в связях с дочерью Августа, Юлией, был легкомысленный актер по имени Демосфен, а первая жена Нерона, Клавдия Октавия, была ложно обвинена в адюльтере с египетским флейтистом, чтобы отправить ее в ссылку. Казни и ссылки за адюльтер, в особенности с актерами или слугами, были классическим поводом избавиться от женщин — как правило, по политическим мотивам.[581] Однако в случае Домиции такой мотив по существующим источникам не прослеживается, но вполне правдоподобным предположением может служить ее неспособность произвести наследника.[582] Так как расплатой за прелюбодеяние стала высылка, мы можем предположить, что Домицию, как и других опозоренных римских жен, просто изгнали из города — хотя нет сведений о том, разделила ли она судьбу Юлии, Агриппины Младшей и других имперских женщин, оказавшихся в ссылке на острове Пандатерия.
На время место Домиции как ведущей леди империи было занято племянницей императора, Юлией Флавией. Теперь ей уже было около восемнадцати и она имела опыт публичного внимания. Так как ее отец, Тит, после отъезда Береники из Рима так и остался неженатым, Юлия служила образом женщины на его монете — изображенная в виде богини Геры, самой популярной ролевой модели для имперской женщины. Сохранившиеся скульптуры демонстрируют ее щегольски завитую головку с кудрями, какие носили другие знатные дамы ее поколения, но официальный портрет на монете имеет гораздо более скромную прическу, напоминающую некоторые более поздние профили Ливии, — реверанс Флавиев в сторону почитаемой первой императрицы Рима.[583]
По достижении зрелости Юлия Флавия должна была выйти замуж за своего двоюродного брата Флавия Сабина, но эта партия не состоялась — если верить записям Светония, по воле ее отца.[584] Когда Юлия Флавия была еще маленькой девочкой, Тит потребовал от младшего брата развестись с Домицией и взять взамен в жены Юлию Флавию, надеясь этим укрепить династию Флавиев. Домициан резко отверг предложение — возможно, из-за страстной любви к Домиции, хотя горький прецедент женитьбы Клавдия на своей племяннице Агриппине Младшей тоже мог быть причиной отказа.[585] После изгнания Домиции в 83 году и вступления Юлии Флавии в роль спутницы своего дяди стало неизбежным появление как раз тех сплетен, которых Домициан хотел бы избежать. Детали этой истории туманны и противоречивы, но ясно, что они жили «как муж и жена, не особо стараясь это скрывать».[586] Муж Юлии Флавии, Флавий Сабин, был казнен императором за государственную измену — и люди говорили, что Юлия теперь оказывает особое политическое влияние на дядю.[587]
Но всего через год Домиция вернулась. Толпы, регулярно собиравшиеся на улице, требовали возвращения императрицы — то было эхо народных протестов против Юлии во 2 году до н. э. и в поддержку Клавдии Октавии после ложных обвинений, выдвинутых против нее Нероном в 62 году. Однако на этот раз результатом стало то, что Домициан, возможно, ища способ прекратить слухи о нем и племяннице, решил помириться с женой. Юлия Флавия осталась на Палатине, но впоследствии умерла — примерно в 87 или 88 году, в возрасте около двадцати двух лет. Поговаривали, что это случилось в результате неудачной попытки аборта, который ее заставил сделать отец ребенка, Домициан.[588]
Эта неприглядная картина инцеста и предательства странно сочетается с последующим обожествлением Юлии Флавии по указанию Домициана, когда на монетах поместили изображение ее, уносящейся в небо на спине павлина.[589] Позор, который когда-то заставлял императоров Августа и Тиберия быть столь осторожными по причине обожествления их женщин, явно больше не считался позором; дочь Веспасиана Домицилла, которая не дожила до момента, когда ее отец стал императором, также была удостоена чести быть изображенной в виде богини на монете.[590]
Но история о том, что Юлия Флавия уничтожила ребенка от своего дяди, не желала уходить в тень. Ювенал, обиняками описывая эти события всего лишь несколькими годами позднее, сокрушался о лицемерии тех, кто проповедует мораль, а сам ведет себя аморально, прелюбодействует сам — и при этом декларирует возрождение морального законодательства Августа:
