группа экономистов обнаружила микрокосм этого процесса в футболе. Они систематизировали данные, полученные от 37 тысяч африканцев из 25 стран, и сравнили реакции людей сразу после игр национальной футбольной команды. В первые дни после победы в международном матче люди сильнее идентифицируют себя с нацией, нежели с этносом. Кроме того, они говорят, что больше доверяют членам других этнических групп. Однако в случае проигрыша национальной сборной никаких изменений идентификации не происходит.
Это может показаться тривиальным, но футбольные победы и национализм, который они порождают, непосредственно сказываются на уровне насилия. Те же экономисты сравнили данные стран, чьи сборные только что квалифицировались на Кубок африканских наций, и стран, которым немного не хватило, чтобы попасть на этот турнир. В следующие за квалификацией шесть месяцев в странах – участницах турнира уровень межэтнических конфликтов оказался существенно ниже [23].
Разумеется, даже если национальные идентичности снижают уровень конфликтности между национальными подгруппами, национализм просто предоставляет еще одну площадку для местничества и конкуренции с другими группами. Нам никогда не избавиться от привычки группироваться и поляризации, если мы не начнем развивать чувство симпатии и близости к каждому. К счастью, за последние столетия большинство социумов расширили круг тех, с кем себя идентифицирует.
Нравственные и культурные взаимосвязи
Сундиата Кейта осознал нечто фундаментальное: наши социальные категории – подвижные и гибкие. Они могут появляться время от времени – благодаря торговле, устойчивым взаимодействиям или политике. Это означает, что государственные деятели, такие как Кейта, могут пытаться активизировать и закреплять идентичности на благо или во вред и даже создавать новые. На самом деле даже этническая общность сформировалась не сразу. Принадлежность к французам, ачоли, белым или латиноамериканцам – отнюдь не вневременная категория. Многие из этих идентичностей возникли, укреплялись и изменялись на протяжении последних полутора веков, И они продолжают возникать [24].
В немалой степени эти идентичности – только образы в нашем сознании, «воображаемые сообщества», если использовать выражение политолога Бенедикта Андерсона. И одно из самых глубоких изменений за последние несколько сотен лет заключается в том, что эти мысленные сообщества становятся все крупнее и крупнее. Со временем люди начинают реже мыслить в понятиях клана и чаще – в понятиях нации, затем – на уровне цивилизации и в конце концов – на уровне человечества в целом, С каждым разом люди расширяют границы симпатии на более широкую группу без непосредственного экономического или социального взаимодействия [25].
Например, в далеком прошлом обычного французского гражданина совершенно не волновало, что его империя ведет войну с каким-то маленьким и далеким государством, у народа которого другие боги, традиции и цвет кожи. Эти «другие» были далеки не только в физическом смысле, но и в нравственном – нецивилизованные, может, даже недоразвитые, на взгляд простых французов. Но потом появилась новая идеология, гласившая, что все люди равны и заслуживают уважения и самоопределения. Все меньше и меньше французских подданных было готово игнорировать страдания и унижения этих отдаленных народов. Сегодня многие французы считают себя частью одного человеческого сообщества с теми «другими», хотя никогда с ними не встречались. Они переплелись в нравственном и философском смысле. Теперь любое нападение французского государства на иноземцев будет причинять французским гражданам определенные душевные страдания. Это означает, что французскому правительству будет сложнее вести войну за захват куска иностранного пирога.
Философ Майкл Игнатьев называет это состояние Революцией прав, психолог Стивен Пинкер – Гуманитарной революцией, и оба имеют в виду процесс, в ходе которого люди начинают думать о себе как об автономных индивидуумах, отстраненных от идентичности сообщества. Наряду с этим возникло убеждение, что все люди в равной степени достойны уважения и имеют определенные неотъемлемые права.
Историк Линн Хант и философ Фонна Форман-Барзилай возводят этот индивидуализм и идею о правах человека к Древней Греции, раннему христианству и римскому праву. Впрочем, с тем, что эти идеи в основном развернулись в период, известный нам как Просвещение, не спорит никто. «В период между 1689 и 1776 годами, – пишет Хант, – права, которые рассматривались прежде всего как права конкретных людей, например свободных англичан мужского пола, трансформировались в права человека, всеобщие естественные права», Хант выбрала 1689 год из-за появления английского Билля о правах – документа, описывающего древние права и свободы, принадлежащие всем англичанам. Это еще не было универсальным кругом симпатии. Но в 1776 году в американской Декларации независимости было заявлено нечто большее: все люди созданы равными и имеют неотъемлемые права.
Разумеется, существовал огромный разрыв между благородными речами и рабством, колониализмом и дискриминацией, присущими обеим странам. В англоязычной терминологии женщины не представлены даже сейчас. Тем не менее довольно большая и постоянно растущая группа верила в равенство всего человечества. Та эпоха породила первые крупномасштабные кампании против рабства, пыток, колониализма и телесных наказаний. Спустя двести лет эти возвышенные фразы звучат уже не столь лицемерно [25].
Почему же идеалы равенства распространились так быстро? Хант объясняет это новыми способами читать, слушать и видеть. Она утверждает, что взрывное появление художественной литературы крупных жанров и живописи открыло читателям и зрителям окно в сознание других людей, позволило сократить расстояния и размыть социальные границы, признать наличие общих с другими чувств и переживаний, общей человечности и тем самым вызвать эмпатию. Создать более крупное воображаемое сообщество. Если она права, то современная музыка, видео и социальные сети, которые перекрывают все национальные и этнические разграничения, способны произвести аналогичное действие – размыть границы. Такие философы, как Пинкер или Питер Сингер, также говорят о значимости человеческого разума и заразительности новых идей. Век Просвещения создал непротиворечивое, убедительное философское мировоззрение, которое породило развитие технологий и экономики, а вместе с ними распространялись и идеи.
Другой возможный канал – торговля. Мыслители Просвещения, такие как Монтескье, Пейн и Милль, с энтузиазмом относились к расширению торговли не только потому, что она способствовала материальной интеграции, Они считали, что взаимодействие расширяет нравственный и культурный круг. Торговля в их глазах оказывала миротворческое воздействие на худшие человеческие страсти, будучи своего рода психологическим цивилизационным процессом [27].
Эти достижения – Просвещение и права человека – составляют часть картины, которую на протяжении длительного времени наблюдало бесчисленное множество историков и философов: расширяющийся круг симпатии человечества. Это не происходит автоматически и не становится неизбежным, найти примеры противоположных процессов не составит труда. И все же это выглядит как тенденция. Почему? Это огромный нерешенный вопрос. Трудно сказать, действительно ли романы, привлекательные идеалы или торговля способствовали признанию прав человека. Думаю, облегчение и удешевление коммуникаций и путешествий должны были сыграть свою роль, потому что лежат
