на крюк в потолке, оставшийся от газовой трубы (во время последнего ремонта дома (не квартиры) перенесённой в более подобающее место, вытащить который не составляло никакого труда, но требовало хоть малейшего желания), сделал себе бутербродов на ужин, пошёл в свою комнату, включил телевизор и провёл перед ним конец вечера. Что имелось в сухом остатке прошедшего дня? Рафаэль Рафикович встретил несколько новых лиц, в том числе меня, к которым был совершенно равнодушен, поболтал с коллегами, презиравшими его до глубины души за чванство, подписал несколько бумажек и всё. В буквальном смысле всё. Исчезни он завтра, мир этого не заметит, как не заметит исчезновения каждого из нас, энтропия даже такого ничтожного образования, как человеческое общество, – вещь неподатливая, чтобы повлиять на неё, необходимы колоссальные усилия, а не аутичные фантазии на тему теории хаоса. Впрочем, с Рафаэлем Рафиковичем дело обстояло даже хуже, чем со всеми остальными. У него не было ни родных, ни друзей, и на работе его хватились бы не сразу. А кто станет хоронить выродка? У него не останется даже наследников. Глубокой ночью, ставя на телевизоре время до отключения в намерении заснуть под бесцельный шёпот, Рафаэль Рафикович вдруг ощутил сильный страх, его сердце бешено заколотилось, голова начала раскалываться. То ли приступ являлся предвестником серьёзной болезни, то ли он усмотрел в для него непонятном, исследуемом лишь из окон квартиры мире пугающее несоответствие с собственными представлениями. Гордость не позволила мужчине обратить внимание на произошедшее, хотя самолюбие советовало обратиться к врачу, предвкушая забытое чувство заботы постороннего человека. Однако первая в конце концов победила, поскольку приступ более не повторился.
XXXVI
Следующий день был таким же, как предыдущий, и через неделю ничего нового в жизни Рафаэля Рафиковича не произошло. Черед две мы оканчивали курс, который вызывал подозрение в наглой профанации, о чём никто не желал высказываться вслух, ведь мы учились в Москве, а значит так всё и было задумано изначально. Для Рафаэля Рафиковича выпуск тоже являлся обыденностью. Он бесстрастно раздал нам свидетельства о повышении квалификации, его помощница снимала момент вручения на фотоаппарат для страницы центра в сети, и мы разошлись восвояси. Никто ни с кем не подружился, никто ни с кем не поссорился, никто ни с кем никогда более не увиделся, только я совершил одну большую глупость. Мы с Людмилой несколько дней приходили и уходили вместе, в первую поездку на метро и по дороге в общежитие она без остановки болтала о коллегах, о том, какие они все тупые и пошлые, не заслуживают занимаемых должностей, и особенно честила свою подругу Надежду. В конце концов, стоя на платформе метро я не выдержал:
«Ну ты и завралась. Я думал, вы с ней подруги».
«С Надькой? Конечно. Мы с ней лучшие подруги, у меня ближе неё никого нет. Кроме мамы с папой, конечно, и сестры, и обеих бабушек, и дедушки (один у меня уже умер), и тётки по маминой линии, и её двух сынков. Знаешь, какие они пьяницы? Боря ещё куда ни шло, а Витя всё из дома тащит, пропивает, и жену бьёт, и детей».
«Мне это совершенно не интересно. Я не могу понять, как ты можешь так говорить о собственной подруге?»
«А она какая-то особенная, что ли? Ты даже не представляешь, какая она тупая. На прошлой неделе полдня набирала одно письмо, распечатала, пошла к начальнику, просидела у него больше часа, приходит в слезах, смотрю – всё почёркано. Всё! Представляешь? А мои он сразу подписывает, иногда даже не читая. Я знаю, о чём говорю. Вот прошлым летом тоже случай был…»
«Подожди-подожди. Вы точно лучшие подруги?»
«Ну конечно. С кем у нас дружить? Все остальные ещё большие дуры».
«И ты считаешь в порядке вещей заглаза её поносить?»
«А ты ей собираешься об этом рассказать? Не ожидала я от тебя, Поленов, такой подлости. Ты у нас обычно неразговорчивый, а, оказывается, такой же заядлый сплетник, как и любая деревенская баба».
«Очень надо! Слишком много чести вам обеим. Чтобы я ещё между вами доносчиком бегал? Нет уж, увольте. Но, выходит, ты всё предусмотрела, учла, что я неразговорчивый и сплетничать не стану, поэтому можно при мне и позлословить».
«Да ты вообще обнаглел! Буду я ещё думать, выгадывать, у меня не для того голова на плечах. Тебе должно быть стыдно, человек перед тобой, можно сказать, душу раскрывает, а ты его за это ещё и ругаешь».
«Я не ослышался? Стыдно должно быть мне? Я не услышал от тебя ни одного душевного слова, всё пропитано ядом. Или у тебя в душе только вот эти гадости и ничего более? Тогда да, тогда я, пожалуй, поверю, что ты передо мной раскрыла душу».
«Ты сволочь. Тебе это кто-нибудь говорил? Погоди, – мы вышли из метро, – зайдём вон в тот магазин, мне надо кое-что купить».
«Презервативы?» – зачем-то пошутил я с жалкой улыбочкой на губах безо всякой задней мысли.
«Размечтался. Слюни убрал, губу закатал. У меня есть жених. – Потом мягкой, интимной, непонятной мне интонацией, слегка коснувшись своим плечом моего, добавила, – меня называешь плохой, а у самого вон какие грязные мысли в отношении коллеги».
Тут я всерьёз испугался, потому что ничего нам не мешало сделать то, чего делать ни в коем случае не следовало. На следующий день она вела себя сдержанней.
«Давай сходим куда-нибудь в центр, время раннее, заняться нечем».
«Только это будет не свиданием».
«Да ну, какое свидание? – кротко как будто согласилась она. – Ты мне, Поленов, совершенно безразличен. Даже жаль, что здесь и сейчас на твоём месте именно ты, а не кто-то другой».
«Абсолютно взаимно. И если опять начнёшь говорить про кого-нибудь гадости, я повернусь и уйду. Я не шучу».
«Какой ты порядочный. О чём же ещё разговаривать? Только об общих знакомых, которые все поголовно дебилы. И ты молчишь и молчишь. Хоть бы слово сказал. Интересно, а со своей девушкой ты тоже так себя ведёшь?»
«У меня нет девушки, и ты об этом прекрасно знаешь, мы давно расстались».
«И не мудрено, ты тюфяк. Она, наверное, билась-билась, но так ничего и не добилась, потому и бросила. А почему вы расстались?»
«Я не стану это с тобой обсуждать. И вообще ни с кем не стану, даже на смертном одре. Это не ваше дело. И, кстати, бросил её я», – от волнения мелочно соврал я.
«Это тебе так кажется. Если бы она захотела тебя удержать, то удержала, и никуда бы ты от неё не делся, потому что сам ни на что не способен. Слушай, Поленов, а почему ты такой невыразительный и бездеятельный, тебе вообще чего-нибудь в жизни
