только друг с друга и вокруг не было посторонних глаз, но точно не в том, что полюбили. А после того как всё закончилось, я отдышаться даже не успел, она тут же заявила: «Тебе надо уволиться. Ты же понимаешь, что после такого мы не сможем работать вместе».
Конечно, я пропустил её слова мимо ушей и из-за невозможности их осмыслить в тот момент, и после по здравому размышлению. За оставшееся время нашего пребывания в столице это повторилось ещё несколько раз. Мне не хотелось держать её за руку, обнимать за талию, целовать украдкой, на людях мы оставались просто близкими приятелями, так что никто ничего не заподозрил ни сейчас, ни впоследствии, после нашего возвращения домой. Но также я не могу сказать, что мы ничего друг к другу не испытывали, определённая привязанность всё-таки появилась и с её стороны, и с моей, но она сразу же исчезала, когда я выходил из её комнаты и начинал думать о совсем посторонних вещах. Мы больше не гуляли, даже на занятия приходили розно и так же возвращались в общежитие, после чего я стучал в её дверь, Люда мне открывала со взглядом, говорившим: «Ах, это опять ты. Ну, проходи», – и всё повторялось без каких-либо вариаций. А ещё мы перестали разговаривать на отвлечённые темы, только по делу, здравствуй-до свидания, подай-прими, ложись-вставай и прочее, однако раз за разом она всерьёз повторяла мысль о том, что я должен уволиться, и раз за разом я упорно молчал в ответ, прекрасно понимая, что это блажь, которая пройдёт, когда мы вернёмся домой.
Так и произошло, мы отучились, сдали ненужный зачёт, ответы на вопросы которого получили заранее, нам вручили свидетельства, как я уже отмечал, Рафаэль Рафикович лично зачитывал фамилию, имя, отчество выпускника и протягивал их под вспышки фотоаппарата, и разошлись восвояси. Потом нам по электронной почте разослали фотографии. Они оказались просто ужасны – потные лица, несвежие волосы, скрюченные фигуры на снимках прекрасно демонстрировали уровень, необходимость и содержание пройденных курсов. Как я и подозревал, симпатия закончилась сразу после въезда в родной городок, мы с Людой остались друг другу чужими, и, встретившись в следующий понедельник на работе, лишь сухо поздоровались в коридоре, более не свидевшись в течении того дня.
XXXVIII
И у Рафаэля Рафиковича всё протекало по-прежнему и через неделю, и через месяц. Обливаясь потом в жару, он ходил на занятия в плаще с полным безразличием к происходящему, даже столь славное время года не являлось для него поводом для веселья, ведь радоваться погоде мужчина считал плебейством. В отпуск он тоже никуда не ездил, поскольку путешествия – занятие для расточительных дураков. Через два месяца, когда кончилось лето, в его затхлом существовании случился всплеск оживления, связанный с ростом гражданской активности спесивой мрази, как гной заполняющей затхлые московские квартиры, вырожденцев с низким интеллектом, безнадёжно павшим под грузом образования, чьё содержание он не в силах переварить. С задавленным скотским самолюбием, на которое способна только беспросветная посредственность, желающая казаться не такой, как все, они истязают мир уже одним лицезрением своего существования, паразитируя на безропотном, не осознающим себя многообразии бесконечной Вселенной.
То воскресенье началось для Рафаэля Рафиковича просто прекрасно. Он проснулся в двенадцатом часу, когда прохладный осенний день успел сменить зябкое утро. Чистое небо предвещало хорошую погоду до вечера. Лучи Солнца едва-едва прорывались сквозь плотные занавески, и не будь на улице так светло, в ней бы стоял густой мрак. Полчаса он полежал в кровати, обдумывая предстоящее мероприятие, потом энергично, вскинув тонкие бледные волосатые ноги, вскочил, будто на что-то решившись, торопливо поскакал на кухню, пожарил картошку с говяжьей тушёнкой – стандартное блюдо холостяка, – позавтракал, умылся и снова завалился спать. Продремав около часа под телевизор, включённый на канале, который всей душой ненавидел за тотальную поддержку действующей власти, вновь, но теперь уже нехотя встал, оделся с чрезвычайным тщанием, любуясь собственной молодцеватостью в зеркале и, потирая ручонки, приготовился задать незабываемую трёпку всем власть предержащим прохиндеям. Уже стоя у входной двери, мужчина оглядел свою сиротскую квартирку и поспешно вышел.
Душа Рафаэля Рафиковича истинно возликовала, когда, выйдя из метро на Площади Пушкина, он увидел податливую массу такого же сброда, как и её новоприбывший элемент. Рядом со станцией стояла группа разнообразно одетых молодых мужчин, чья перверсивная сущность в сочетании со слабой волей, отсутствием ума, превознесением до небес собственного эго и переоценкой значения счастья в человеческой жизни, зачастую никогда не достигаемого, привели их в объятия друг друга. Они нервно разговаривали надломанными дискантами. Извращенцев можно было разделить на два типа – высокие и тощие в мешковатых тряпках и коренастые и мускулистые в облегающих майках. Кое-кто из существ держал транспаранты надписями вниз, в которых привычное «долой» густо разбавлялось псевдотворческим калом искромётного юмора. Несколько поодаль, переминаясь с ноги на ногу, скучали полицейские, грустно взирая на происходящее и время от времени поглядывая в сторону примыкавшего проспекта, на котором в ряд стояли казённые автобусы, готовые принять собравшиеся отбросы.
С определённой опаской пройдя мимо служителей закона, Рафаэль Рафикович приободрился их бездействием в отношении своей ни чем не примечательной персоны, всей душой готовый поверить в силу собравшегося здесь сброда. Но не успел он пройти и пары шагов, как его взор уткнулся в кружок сидевших на асфальте зверушек, при тщательном рассмотрении, вероятно, женского пола. Некоторые животные были одеты плохо, некоторые, наоборот, вызывающе, но исключительно на всех их до импотенции непривлекательных лицах лежала печать детской растерянности в сочетании с безграничной ненавистью. Возможно, с кем-то из этой шпаны судьба действительно обошлась жестоко, и им было, за что ненавидеть весь мир, но большинство ненавидели его именно из-за того, что не получали в жизни желаемого, и не важно, являлись ли они его достойны или нет. Очевидно, что нет. Об этом говорила и их непривлекательная внешность, и несвежий возраст, и отчаянная глупость, доведённая до истерической угрюмости, и претензии на богатый внутренний мир, которому грош цена, покуда он никак себя не проявляет. До Рафаэля Рафиковича донеслись слова их разговора, а рассуждали существа, вероятно, женского пола о необходимости принудительной кастрации мужчин исключительно потому, что, коль уж им самим не доступна эта радость жизни, то пусть она станет не доступной никому. Правда, понять по отрывочным репликам, все ли мужчины имелись в виду либо какая-то конкретная группа, было нельзя. Вслушиваться Рафаэль Рафикович, однако, не стал, а поспешил поскорее прочь – это явно была не его компания.
Но где же она собралась? Где стояли все спесивые недоумки, занимающиеся наукообразным шарлатанством,
