Венцова на посту военного атташе комбриг Н. А. Семенов был вызван в Генштаб сухопутных сил к генералу Швейсгуту, который начал разговор с замечания о том, что двусторонний пакт о взаимопомощи может перерасти в военный союз, а может так и остаться на бумаге. В случае обострения международной напряженности в Европе первой целью гитлеровской агрессии, по его мнению, станет Чехословакия. Военные возможности Франции в этом случае очевидны, в то время как набор действий советской стороны явно ограничен, прежде всего в силу отсутствия у СССР общей границы с Германией. В этой связи Швейсгут запрашивал, какова будет позиция Советского Союза в случае нападения Германии на Чехословакию и какими силами он сможет ей помочь. Неоднократные отсылки к факту отсутствия у СССР границы с Германией, явное нежелание говорить о политическом аспекте военных переговоров заставляли советского представителя скептически отнестись к зондажу со стороны французов.
Через Семенова же французы вскоре получили ответ по существу их запроса: в случае агрессии Германии против Чехословакии СССР обещал задействовать сухопутные силы Красной Армии, которые предполагалось пропустить через территорию Польши и Румынии, либо в случае отказа Варшавы и Бухареста отправить морем. В любом случае Москва обещала материальную и логистическую поддержку в отражении германского нападения, и советское руководство хотело знать, какую помощь со своей стороны могла оказать Франция. Французский ответ пришлось ждать три месяца. В начале апреля Даладье информировал Потемкина о том, что Париж не готов помогать Советскому Союзу техникой, а Польша и Румыния вряд ли согласились бы разрешить проход советских вооруженных сил через свою территорию[773]. Переговоры на этом приостановились, а после начала массовых репрессий в Красной Армии в июне 1937 г. были фактически свернуты.
Сложная история военных переговоров с СССР и Польшей в 1936–1937 гг. не только ярко высветила ту искаженную картину международных реалий, которая сложилась в головах у командования французской армии накануне Второй мировой войны, но и продемонстрировала его особый подход к выстраиванию военно-политических альянсов. Присущий ему «стратегический эгоизм» в полной мере проявился еще в Первую мировую войну, и России тогда в полной мере пришлось испытать на себе его последствия. Господствовавшее представление о Западном фронте как об основном, а об остальных, включая Восточный, лишь как о вспомогательных, призванных оттягивать на себя германские силы и тем самым работать на истощение главного врага, обрекло русскую армию на огромные потери и во многом приблизило ее крах в 1917–1918 гг.[774]
В межвоенный период базовое целеполагание не изменилось, несмотря на очевидные уроки 1914–1918 гг. Союзники, будь то поляки, бельгийцы или русские, были необходимы, прежде всего, для того, чтобы принять на себя первый удар, сработать в качестве амортизатора германской военной мощи и отвлечь на себя как можно больше сил. Они должны были обеспечить французской армии время для мобилизации и стратегического развертывания, уравновесить превосходящее число вражеских дивизий и – после 1918 г. это обстоятельство стало ключевым – создать максимально благоприятные условия для того, чтобы боевые действия велись за пределами «священной земли» Франции.
В затяжном конфликте союзники выступали как инструменты ослабления Германии, как объекты большой французской стратегии истощения основного противника. Иными словами, никакого общего плана ведения войны, который учитывал бы интересы всех участников коалиции, составлять не предполагалось, в равной степени, как и оказывать партнерам сколько-нибудь серьезное содействие. «Много раз возможность предоставления прямой помощи рассматривалась Генеральным штабом армии. После некоторых колебаний этот вопрос каждый раз закрывался. Как показывает анализ, речь шла о теоретических рассуждениях. В действительности, никто не собирался бросаться помогать»[775], – признают Ж. Дуаз и М. Вайс.
Проблема для французов заключалась в том, что в межвоенное двадцатилетие отсутствовали условия для успешной реализации подобного подхода. Во-первых, на востоке Европы у Франции больше не было достаточно мощного и дееспособного партнера. «Стратегический эгоизм» таких стран, как Польша или Румыния, превосходил любые запросы французских генералов и рос пропорционально относительному сокращению их военной мощи. Внешнеполитические взгляды советского руководства исключали возможность сотрудничества с кем-либо в качестве младшего партнера. Форсированная индустриализация СССР к концу 1930-х гг. превратила страну в уверенного в своих силах военно-промышленного гиганта, проводившего собственный курс в европейских делах[776]. Во-вторых, в игре на опережение Германия явно побеждала Францию. В 1933–1934 гг. Гитлер и позже примкнувший к нему Муссолини полностью завладели международной повесткой. Ломая систему коллективной безопасности, они формировали иную реальность. Французские дипломаты и военные должны были «осознать новую международную обстановку, созданную подъемом агрессивного ревизионизма в Италии и Германии, и приспособиться к ней»[777]. Не справившись с этой задачей, они либо утрачивали симпатии потенциальных союзников, либо, что еще хуже, указывали им путь в лагерь держав-агрессоров.
Чтобы выйти из тупика, французской дипломатии требовалось обрести прочную основу в виде ясной стратегии, которая опиралась бы на четкое понимание конечных целей потенциальных противников, формулировала понятную логику коалиционной политики и, главное, зафиксировала в качестве отправной точки всех дальнейших действий неизбежность или крайне высокую степень вероятности войны. Но в 1936–1937 гг. ее выработкой в Париже по-прежнему никто не занимался. Работа Кэ д’Орсэ окончательно съежилась до масштабов деятельности по латанию дыр в системе коллективной безопасности. Блюм одну за другой отбивал атаки политических оппонентов внутри страны и, если и обращался к внешнеполитическим делам, то почти никогда не мог принять решения. Даладье полностью увяз в проблемах военного строительства. При обсуждении международных тем он рассматривал их именно с точки зрения успешного завершения программы перевооружения, которое превращалось для него в самоцель.
Гамелен занимался внешней политикой «по доверенности» и добился определенных результатов в отношениях с двумя ключевыми для французской безопасности странами – Бельгией и Польшей. Однако подобный «эрзац» дипломатии не мог быть эффективным. Гамелен, не являясь политиком, не формулировал общую стратегию и смотрел на происходившее под углом зрения военного. Это в лучшем случае позволяло решить, возможно, и важные, но частные проблемы. Цельной картины внешнеполитического позиционирования Франции в ситуации резкого роста военной опасности не возникало. Следствием этого стала постепенная, но неуклонная утрата Францией самостоятельности в международных делах. С 1936 г. ее внешней политикой вплотную занималась «английская гувернантка».[778]
Чем более очевидным становился распад системы коллективной безопасности, чем больше французы разочаровывались в перспективах возрождения своих альянсов на европейском континенте, тем активнее они апеллировали к Лондону. Политические предпосылки такого поведения уходили корнями в Первую мировую войну. Когда Блюм заявлял, что собирается сохранить мир, углубляя связи с англосаксонскими демократиями, он не говорил ничего нового. Последняя и не слишком последовательная попытка Франции действовать на европейской арене без излишней оглядки на Великобританию, предпринятая в 1934 г. Думергом и Барту, завершилась безрезультатно, и уже Лавалю пришлось
