вернуться к политике поиска соглашения с Лондоном. Эфиопский и Рейнский кризисы, гражданская война в Испании наглядно продемонстрировали растущую зависимость французской политики от британской. Центр глобальной мощи по ту сторону Ла-Манша, который однажды уже помог выстоять в мировой войне, воспринимался как конечная инстанция, без согласования с которой любой шаг Парижа в международных делах был обречен на неудачу.
Отношение военных к сотрудничеству с Великобританией было более сложным. В рамках планирования кампаний на берегах Рейна, чем непосредственно занимался Генштаб сухопутных сил, британское содействие долгое время рассматривалось в качестве неизвестной величины. Между двумя армиями существовали тесные связи, установившиеся еще в годы Первой мировой войны. Воинские контингенты двух стран оккупировали германскую Рейнскую область, а генералы сотрудничали в межсоюзнической контрольной комиссии. Вплоть до начала 1930-х гг. французские военные комментаторы высоко оценивали уровень развития британских сухопутных сил, в частности разработку ими технологий маневренной войны и прорыва укрепленного фронта. Как тогда отмечал в своем отчете французский военный атташе в Лондоне, Великобритания «находится впереди стран, проводящих модернизацию [вооруженных сил – авт.], посредством внедрения механизации, которая даст ей возможность добиться быстрых и решительных результатов в случае начала военных действий»[779]. Однако в Париже понимали, что британская стратегия не совпадает с французской.
Опыт активного участия Великобритании в сухопутной войне на континенте в 1914–1918 гг. не воспринимался ее элитами и общественностью как прецедент. Доминировало иное восприятие уроков Первой мировой: «185 погибших при Трафальгаре принесли больше пользы своей родине, чем 800 тысяч убитых в 1914–1918 годах. Мудрость. диктует не бросать безрассудно в костер людей и ресурсы, а ограничить ставку в игре»[780]. Основные интересы страны по-прежнему находились в колониях и на морях. Поддержание целостности британской империи требовало наличия мощных военно-морских сил и мобильных колониальных войск, а не массовой кадровой армии. Пролив Ла-Манш, «ров с морской водой», отделял Альбион от материка и в то же время – от европейских проблем, которые воспринимались во Франции как источник угроз национальной безопасности.
Понимание этих реалий во многом обусловливало ту позицию, которую в ходе Парижской мирной конференции занял маршал Фош: политические гарантии неприкосновенности французских границ, данные Великобританией, не предполагали реальной военной помощи, значит, Франция могла положиться лишь на собственные вооруженные силы. Вопрос о том, какие конкретные формы обретет британская защита французской безопасности, оставался для армейского командования ключевым и в ходе подготовки Локарнских соглашений. Тот факт, что они не были подкреплены военной конвенцией, значительно девальвировал их значение в глазах генералитета[781]. Сохранение Рейнского плацдарма под контролем Франции давало возможность упреждать любую угрозу со стороны Германии, и с этой точки зрения оно представлялось гораздо более весомым стратегическим активом, чем политические обязательства Уайтхолла.
В первой половине 1930-х гг. скепсис французских военных по поводу той роли, которую Великобритания играла в вопросах обеспечения европейского мира, лишь усилился. Давление Лондона на Париж в вопросе разоружения коснулось той темы, которая особенно болезненно воспринималась в Генштабе сухопутных сил. Вейган не понимал смысла британской политики, казавшейся ему противоречивой. Он «считал, что не может следовать за [британцами – авт.], когда [они – авт.] выступают за те решения, которые будут способствовать сокращению французских вооружений настолько, что увеличат вероятность [германского – авт.] нападения, а, следовательно, и того, что «[Лондону – авт.] придется выполнять [свои – авт.] обязательства [по Рейнскому гарантийному пакту – авт.]»[782], – писал в своем докладе военный атташе Великобритании в Париже. Происходившее под влиянием последствий Великой депрессии серьезное ослабление британской армии делало даже теоретический военный союз между двумя странами малоэффективным при отражении «внезапного нападения».
Понимание объективных ограничений сотрудничества с Великобританией в военной сфере являлось одним из стимулов для Франции развивать как собственную систему альянсов на континенте, так и активизировать работу в рамках Лиги Наций. Однако процессы распада механизмов коллективной безопасности в Европе, развивавшиеся с 1935 г., очевидная ненадежность «тыловых союзов» заставляли Париж предпринимать попытки возродить старую Антанту в новых условиях. С точки зрения военного планирования этот перелом совпал с окончательным торжеством оборонительной доктрины. В 1935–1936 гг. были в основном завершены работы на «линии Мажино». Тогда же до Франции докатилось эхо Первой мировой в виде «тощих лет». Для преодоления их последствий армейское командование сделало ставку на наращивание современных вооружений, однако опыт реализации программ 1935 и 1936 гг. показал колоссальную сложность поставленной задачи и всю ограниченность французского промышленного потенциала. В подобных обстоятельствах значение Великобритании в глазах военно-политического руководства в Париже резко возросло.
Именно тогда в стратегических расчетах французского командования был сделан акцент на объединении экономической мощи Великобритании и Франции. Уже в 1934 г. Гамелен отмечал, что в «первоначальной фазе военных действий английские силы будут иметь второстепенное значение» для проведения оборонительной операции, однако впоследствии «ценная британская политическая и моральная поддержка, содействие на морях и в воздухе» станет ключевым фактором победы в войне на истощение[783]. Со временем значение фактора британских экономических ресурсов для Франции лишь увеличивалось: к 1939 г. военно-промышленный потенциал Германии позволял ей победить в затяжной войне любого из своих противников, взятых в отдельности. Как отмечает Р. А. Сетов, «общий объем мощи, которым располагала Германия к середине 1939 г., безусловно, превысил потенциал главного конкурента – Великобритании, а по главным военно-экономическим показателям, необходимым для ведения сухопутной войны, вышел примерно на тот уровень, на котором находились совокупно Великобритания и Франция» [784]. Отсюда следовал очевидный вывод: одолеть Третий Рейх Лондон и Париж могли лишь совместными усилиями.
Во французском Генштабе хорошо видели, что британцы старательно избегают любых переговоров, которые повлекли бы за собой конкретные военные обязательства перед континентальной державой. Ни подписание Локарнских договоров в 1925 г., ни их нарушение Гитлером в 1936 г., которое должно было повлечь за собой применение к Германии санкций, не подтолкнули Великобританию к заключению военного соглашения. Ограничение свободы рук на международной арене, гипотетический риск повторения ситуации 1914 г., которая противоречиво оценивалась британской общественностью, не являлись той ценой, которую Уайтхолл был готов заплатить за то, чтобы французы чувствовали себя в безопасности на континенте. Кроме того, в Лондоне были склонны считать французские опасения преувеличенными. Британское руководство считало, что французская армия сама по себе является военной гарантией статус-кво. При этом имелось в виду, что она достаточно сильна для того, чтобы самостоятельно купировать любую угрозу со стороны Германии[785]. Фраза Черчилля «поблагодарите Бога за французскую армию»[786], сказанная в 1933 г., отражала умонастроение значительной части британского истеблишмента, предполагавшего, что эта мощь останется важным фактором сдерживания даже в том случае, если будет ограничена соглашением о разоружении.
Французское командование отдавало себе отчет в тех ограничениях, с которыми
