части французской военно-политической элиты в эту сторону имел понятные причины. Дискредитация коллективной безопасности была очевидна. Барту рассчитывал реанимировать ее при помощи Восточного пакта. Лаваль полагал, что проблему могут решить прямые соглашения со всеми основными игроками на международной арене. Оба министра не верили в эффективность Лиги Наций как ключевого института поддержания европейской безопасности, но понимали, что иные варианты действий чреваты непредсказуемыми последствиями. Обращение к политике силового сдерживания Германии путем формирования сети классических военно-политических союзов имело целый ряд внутриполитических ограничений и вело к разладу в отношениях с ключевым партнером – Великобританией. Прямая попытка добиться взаимопонимания с Берлином на основе двусторонних соглашений при посредничестве Лондона стала бы диалогом слабого с заведомом более сильным, что неизбежно влекло за собой односторонние уступки за счет остававшихся компонентов системы ограничения германского реваншизма, обрекая страну на «бесчестье и отступления, не избавляя ее от войны» [803]. Однако к 1938 г. на фоне неумолимо сужающегося поля для маневра внутри и вовне страны во французской элите сложилось мнение, что второй путь имел определенные перспективы.
Представители этой группы выдвигали три главных довода в пользу политики «умиротворения». Во-первых, они считали, что германский ревизионизм являлся закономерным явлением, в первую очередь в том, что касалось пересмотра территориального и национального вопросов, неудачно урегулированных на Парижской мирной конференции в 1919 г. Во-вторых, Франция, по их мнению, находилась в международной изоляции: система альянсов в Центральной и Восточной Европе выглядела неэффективной, а помощь Великобритании в случае конфликта оставалась под вопросом. В-третьих, ограниченный военно-экономический потенциал страны, как они считали, не позволял Парижу вести активную внешнюю политику[804]. Бонне лишь укрепился в этой убежденности в свою бытность министром финансов, непосредственно отвечавшим за выделение средств на реализацию программы перевооружения. «Бонне, скорее, предпочел бы отказаться от участия в гонке вооружений (которую Франция, по его мнению, все равно никогда бы не выиграла) и позволил Гитлеру доминировать в Восточной Европе, чем согласился бы на то, чего больше всего опасался – установление во Франции власти правительства, подобного большевистскому, которое перевело бы страну на казарменное положение»[805], – отмечает Дж. Майоло.
Бонне придерживался консервативных взглядов и в партии радикалов находился на правом фланге, однако те идеи, которые он защищал, объединяли широкий фронт политиков, принадлежавших к самым разным лагерям. Его взгляды на международную обстановку в той или иной степени разделяли посол в Германии Франсуа-Понсе, министр авиации Ла Шамбр, бывшие министры Маршандо, де Монзи, Фланден (2 октября 1938 г. отправивший Гитлеру поздравительную телеграмму и предложивший переименовать в честь Мюнхенских соглашений одну из парижских улиц[806]), видные социалисты Фор и Л.-О. Фроссар, лидеры радикалов Шотан и Ж. Кайо. Им симпатизировала и часть военных, в частности генерал Вюймэн и военный атташе в Берлине полковник А. Диделе[807]. Многих из них пугал «призрак коммунизма», якобы пришедший во Францию с Народным фронтом и грозивший ввергнуть страну в войну. Доведенное до своего логического завершения, это соображение говорило о недопустимости поражения нацизма в мировом вооруженном конфликте: «Разгром Германии означал бы крах авторитарных систем, которые формировали главный бастион против коммунистической революции и, возможно, против незамедлительной большевизации Европы»[808].
Однако помимо антикоммунизма «группировка Бонне» руководствовалась мотивами, которые, как казалось, звучали достаточно резонно: «“Факт” существования сильной Германии (le fait allemand) стал необратимой реальностью на европейской арене, не признавать его означало воевать каждые 20 лет, богатая Франция не могла при этом ничего выиграть, но рисковала все потерять в результате военных авантюр ради достижения целей, которые ее непосредственно не касались»[809]. По мнению Ж.-Б. Дюрозеля, Бонне мало заботили соображения морали во взаимоотношениях с другими странами и необходимость выполнять взятые обязательства: министр руководствовался, в первую очередь, соображениями «священного эгоизма»[810]. Однако многим во Франции казалось, что это и есть тот путь, по которому должна идти страна.
Бонне испытывал неприязнь к сотрудникам Кэ д’Орсэ, выступавшим за жесткий курс в отношении Германии[811]. Заняв пост министра иностранных дел, он показал себя твердым сторонником политики Великобритании, однако было бы ошибкой считать его простым исполнителем пожеланий лондонского кабинета. Свой курс он формировал в значительной степени единолично, если на кого и ориентируясь, то на те политические силы, чьи взгляды выражал. Однако, что еще важнее: он озвучивал настроения, овладевшие широкими слоями общественности. Как отмечает историк Р. Ремон, для того, чтобы понять, насколько глубоко события 1936–1938 гг. потрясли французское общество, необходимо обратиться к крупнейшему кризису в истории Третьей республики – «делу Дрейфуса»: лишь оно может сравниться по степени влияния на умы с тем, что происходило во Франции в последние предвоенные годы[812].
В разгар Судетского кризиса секретариат Даладье бомбардировался открытыми адресами от имени едва ли не подавляющего большинства существовавших во Франции общественных организаций. Сообщества ветеранов войны декларировали полную поддержку политики поиска соглашения с Германией. Национальный союз учителей заявил о своем нежелании «выбирать между войной и рабством» и призвал к продолжению переговоров любой ценой. Большинство его членов во главе с генеральным секретарем заявили, что «отказываются принять европейскую войну лишь для того, чтобы узнать, какая форма управления подошла бы судетским немцам»[813]. Организации, представлявшие интересы села, также выступали «против войны, столь губительной для крестьянства»[814]. На дальнейшем «умиротворении агрессора» настаивала значительная часть крупного бизнеса, например такие его представители, как Л. Рено, и основные общенациональные средства массовой информации во главе с газетой «Тан». Бонне сплотил вокруг себя всех тех, для кого «умиротворение» Германии являлось важнейшей целью не только внешней, но и внутренней политики.
Эта группа, безусловно, не обладала политической монополией. Стихийный пацифизм французов нельзя полностью отождествлять с пораженчеством. Многие сторонники «умиротворения» были готовы сделать все возможное для предотвращения войны, поскольку считали, что эта цель объединяет и французов, и немцев. «Кто же не выбрал бы, ликуя, мир, завоеванный мужеством и без войны?» [815], – комментировал поведение этой части французской общественности Р. Арон. Отсюда, однако, не следовала готовность идти на любые уступки Гитлеру, что в полной мере проявилось в конце 1938–1939 гг. Взглядам Бонне противостояли и те, кто, также не испытывая никакой симпатии к коммунизму, считал, что главной опасностью для Франции является не перспектива большевистской революции, а поражение в войне с Германией.
Отношение к нацистской угрозе разделило французский правящий класс. «[Среди правых – авт.] внешняя политика в отношении Германии провела новую линию раскола между сторонниками жесткой линии и теми, кто выступал за соглашение с Гитлером. Внешняя политика также разделила левых, оказавшихся перед необходимостью выбирать между своим антифашизмом и своим пацифизмом. Даже будучи разделенными,
