жизни. И уже не важно, в каких верхах или низах принималось решение о его увольнении, важно, что вся его предшествующая жизнь вела именно к такой развязке. Можно сказать, что сегодня она кончилась? Жизнь Рафаэля Рафиковича и не начиналась, посему ничего значительного в тот понедельник не произошло.
Перед сном он решил, что лучшее, что он может сделать – это не делать ничего. Дозваниваться до бывших приятелей бесполезно, искать с ними встречи тоже, если они захотят отозвать своё решение или предложить ему другую работу, то свяжутся сами, а их волеизъявление Рафаэль Рафикович отменить не в силах. И следующие три дня он прилежно следовал собственному решению, то есть ничего не делал. Подписывать бумаги ему было ни к чему, над ним стоял ещё один человек, договариваться с преподавателями о будущих лекциях – тоже, и тем более не надо было что-то планировать, готовить и составлять. Рафаэль Рафикович приходил на работу, сидел без дела в своём кабинете, когда наступало время, шёл в аудиторию вести занятия, спускался со слушателями обедать всё в то же кафе, потом опять сидел в кабинете, убивая драгоценные минуты жизни за компьютером или книгой, когда заканчивались служебные часы, не задумываясь шёл домой. Вот там ему становилось действительно не по себе. Он твёрдо решил, что здесь его существование протекать не будет, он должен избежать этой участи любой ценой.
В пятницу Рафаэль Рафикович шёл на работу с горьким, разъедающим волнением, он всё ещё надеялся, что учредители отменят решение о ликвидации центра. Как загнанная стаей сородичей собака, готовая принять свою судьбу, ложится вверх животом, демонстрируя покорность, так и он готов был сделать что угодно, лишь бы сохранить это неприглядное место работы, будь на то хоть шанс, хоть полшанса. Может, в течение дня они всё-таки с ним свяжутся? Слушатели прошли последний зачёт, а ему так никто и не позвонил. Рафаэль Рафикович привычно раздал заранее подготовленные свидетельства под набившие оскомину вспышки фотоаппарата, а телефон молчал. Люди разошлись. Бухгалтер загодя передала все документы ликвидационному управляющему, появившемуся здесь лишь несколько раз за прошедшую неделю, и со вчерашнего дня отсутствовала на рабочем месте. Помощница что-то доделала в своём в кабинете, пока Рафаэль Рафикович нервно ходил по коридору взад и вперёд, и, сухо с ним попрощавшись, тоже вскоре исчезла, разумеется, навсегда. Он вернулся в свою каморку, за прошедшие годы ставшую такой родной, принялся складывать в затёртый пакет какие-то личные мелочи и неожиданно расплакался. Нет более жалкого зрелища, чем ничтожество, рыдающее из-за своей неудачи, в нём есть что-то окончательное, непоправимое, как упущенный единственный шанс, как смерть. В коридоре ещё оставался охранник, намеревавшийся задержаться здесь дольше всех и чем-нибудь поживиться. Рафаэль Рафикович не хотел показывать ему своих слёз, беспрестанно вытирая щёки носовым платком, он по несколько минут пытался засунут в пакет очередной сувенир, подаренный то ли слушателями, то ли бывшими коллегами, но руки не слушались, дрожали, поэтому мужчина собирался долго, очень долго. У быдла это вызвало раздражение, ему-то засиживаться не хотелось. Оно стало торопить бывшего начальника.
«Да, голубчик, я сейчас», – пролепетал Рафаэль Рафикович в ответ, бросил оставшиеся безделушки на произвол судьбы (да и те, что успел захватить, были ему совсем ни к чему), смял горловину пакета в кулак и выбежал на улицу.
Как очутился дома, он не помнил, и не мудрено, Рафаэль Рафикович столько раз на протяжении многих лет проделывал этот путь, что теперь мог пройти его на ощупь с закрытыми глазами или хотя бы мысленно с точностью до секунды не упуская ни одной мелкой детали, ни одного дерева на обочине, ни одного поворота, перехода или рекламного щита на дороге. На улице смеркалось. Он сидел в своей комнате на диване в шляпе, плаще и туфлях, пакет оставил в прихожей и совсем о нём забыл. Сумрак скрывал убожество обстановки, и она не так сильно терзала душу и без того раздавленного человека. В глубоком оцепенении Рафаэль Рафикович не размышлял о том, что ему делать далее, как быть, где искать работу и искать ли вообще. В его сердце густой, чёрной, вязкой массой лилось отчаяние исключительно самолюбивого человека, которого все отвергли. Этот чудик ни за что бы не признался себе, что нуждается в людях, но он и не в состоянии был прожить без них, поскольку нуждался в чужом внимании, зависел от него, как от воздуха, и вне его не существовал вовсе. Позорное увольнение ушло на второй план, проблема заключалась не в нём, не в деньгах, даже не в уязвлённом самолюбии, Рафаэль Рафикович вновь и вновь возвращался к мысли, что ему придётся провести остаток жизни здесь, в этой квартире, в тотальном, безраздельном безделье и одиночестве, без людей, которых он так презирал всю жизнь.
Однако кто-нибудь другой, ужаснувшись подобной перспективой, стал бы действовать, начал искать работу, худо-бедно налаживать определённые социальные связи хотя бы с теми же чудиками с митинга. Но нет, Рафаэль Рафикович был не таков. Полужид-получурка, случайно оказавшийся в среде, требования которой был не в состоянии удовлетворить вследствие интеллектуальной отсталости, к тому же жестоко задетый пренебрежением к собственной драгоценной персоне, возжелал отомстить всем, всему миру, каждому человеку за свою бесполезность, и теперь его ни при каких обстоятельствах не удовлетворила бы отдельная акция в виде казни непосредственных обидчиков. Бессознательно чувствуя глубокое духовное родство с ущербными социопатами, животным отребьем, гнилыми ошмётками биомассы, по причине генетической неполноценности не находящими себе места в человеческом обществе и потому способными убивать других и себя, Рафаэль Рафикович был готов лишать жизней в отместку за неудавшуюся свою, но, и это оказалось единственным положительным моментом в том, что он получил образование, действовать практически в данном направлении оказался не в состоянии. Но что ему оставалось? Показательное, продолжительное самоубийство назло всем. Он мечтал навязать образ своего мёртвого тела как можно большему количеству людей, чтобы измучить их беззащитную психику видом гниющего трупа, и хотя бы так запомниться этому бестолковому миру, который не смог оценить его жизнь.
Рафаэль Рафикович прекрасно знал, что по вечерам при свете лампы его кухня видна с улицы как на ладони, и, соответственно, всё, что там происходит, поэтому, когда окончательно стемнело, он пошёл в неё, включил свет, достал из ящика стола старую бельевую верёвку, кое-как сделал удавку, на засаленном листке бумаги крупными буквами написал предсмертную записку: «Вы все виноваты в моей гибели. Все! Невиновных нет!» – поставил табуретку между столом и плитой, встал на потрескавшуюся фанеру, привязал конец верёвки к крюку от газовой трубы, засунул
