консенсуса германские предложения были отклонены[836].
На этом фоне 23 сентября между Даладье и Гамеленом состоялся еще один разговор. Даладье, видимо, склонялся к военному сценарию, но Гамелен снова представил ему набор противоречивых фактов, из которых трудно было вычленить ключевые и, следовательно, принять окончательное решение. Он признал значительный потенциал чехословацких вооруженных сил, но повторил, что их сопротивление не продлится более месяца, в то время как Франция сможет начать наступление с целью поддержки союзника лишь через неделю после объявления мобилизации, причем в условиях, которые не гарантируют конечный успех. Генерал отметил, что трем танковым дивизиями Вермахта Франция могла противопоставить две легкие механизированные дивизии, оснащенные не хуже немецких, однако в итоге свел разговор к необходимости проведения мобилизации отдельных категорий резервистов с целью уравновесить французские и германские силы[837]. После колебаний Даладье санкционировал частичную мобилизацию французской армии, которая началась 24 сентября. «К моменту подписания Мюнхенских соглашений мы поставили под ружье около 1 200 000 человек, – вспоминал Гамелен. – Не могу сказать, что реализация этих мер как-то сказалась на жизни государства. Она разворачивалась относительно медленно, не так быстро, как мобилизация, так как речь шла об отдельных людях и отдельных категориях лиц. Чтобы перевезти в эшелонах войска на границу, нам приходилось приспосабливаться к нормальному графику движения поездов»[838].
26 сентября главнокомандующий сопровождал Даладье в ходе его очередной поездки в Лондон с целью убедить британское правительство в необходимости выступить единым фронтом против претензий Гитлера. На этот раз глава французского правительства попытался взять на себя инициативу. Посол США во Франции У. Буллит, тщательно собиравший информацию и докладывавший ее в Вашингтон, отмечал в своем донесении, что на фоне «изворотливого, но слабого» Бонне Даладье выглядел «уверенным в себе и выступал с позиции силы». Последний меморандум Гитлера, приводил слова Даладье Буллит, имел своей целью унизить Францию и Великобританию: «Лучше бороться и умереть, чем принять это унижение. Война рискует оказаться долгой и тяжелой, но какой бы ни оказалась конечная цена, Франция победит»[839].
Гамелен также выглядел скорее оптимистом. Сильными сторонами французской армии он называл ее численность при полной мобилизации (5 млн. человек, «100 дивизий для начала»), систему укреплений на восточной границе, обеспечивавшую свободу маневра, авиацию, «уступающую [германской – авт.], но достаточную для того, чтобы применяться небольшими массами для оказания поддержки армии». В то же время он отмечал, вопреки недавним утверждениям Генштаба, что германские укрепления еще не достроены, испытывают большой дефицит кадров ввиду нехватки обученных резервистов, не готовы к затяжной войне. Генерал признавал, что Люфтваффе обладали превосходством в воздухе, но при этом утверждал, что это «не помешает благоприятному для наших армий исходу войны»: если 30 чехословацким дивизиям удастся сдержать наступление 40 германских в Моравии, то армия будет спасена, пусть ценой сдачи части территории[840]. Гамелен активно выступал на стороне Даладье, который поставил целью вырвать, наконец, у британцев заветные гарантии на континенте. В Лондоне подозревали, что французы блефуют, однако согласились на двустороннюю гарантию помощи на случай нападения Германии на Чехословакию[841]. Казалось, Даладье наконец нащупал твердую линию, которая приносила плоды.
После войны, пытаясь оправдать собственное двусмысленное поведение и пассивную позицию французского правительства в сентябре 1938 г., Гамелен заявил: «Я считаю, что основной проблемой Мюнхена был вопрос Польши и, в особенности, России. Мы не могли воевать, не имея противовеса [к востоку от Германии – авт.], без которого все германские силы бросились бы на нас после того, как с Чехословакией очень быстро было бы покончено»[842]. Все контакты французского Генштаба с поляками свелись к одному письму, направленному Гамеленом Рыдз-Смиглому с ключевым вопросом, явно отсылавшим к их личным переговорам двумя годами ранее: «Будете ли вы, поляки, воевать против нас?». К моменту получения письма командующий польской армией уже отдал приказ о формировании отдельной оперативной группы «Силезия», задачей которой являлось вторжение в Тешинскую область Чехословакии с целью ее присоединения к Второй Речи Посполитой [843]. Ответ в Париж пришел лишь 3 октября, когда судьба Судет была уже решена, а Польша получила свой кусок добычи. По собственному признанию, генерал решил не помещать его текст в мемуарах, чтобы «не ставить поляков в затруднительное положение», но с командующим польской армией по прочтению полученного от него письма он прекратил все личные отношения.
Анализ опубликованного впоследствии письма Рыдз-Смиглого не оставляет сомнений в том, что поляки вновь собирались действовать без оглядки на Францию. «В ходе наших переговоров в Варшаве, – писал маршал, – я дал Вам честное слово, что польский солдат никогда не будет воевать с французским. Сейчас я готов дать то же заверение любому из наших союзников, пока он таковым остается [здесь и далее в цитате курсив Гамелена – авт.]… Если эта фраза рассматривается применительно к нынешней ситуации, я должен формально отказаться от нее (formellement la repousser). Не кажется ли Вам, что после событий последней недели лучше не касаться чехословацкого вопроса?». В комментарии для Даладье Гамелен признал: «Кажется, маршал полностью поменял позицию со времени своего визита во Францию два года назад. Маршал не признает больше тех заявлений, которые сделал в ходе пребывания в Париже. В сложившихся обстоятельствах, не разрывая открыто наш альянс, мы можем задаться вопросом, не имеет ли смысла избегать ситуации, при которой создается впечатление, что мы ищем услуг Варшавы. Возможно, это позволило бы ей оценить опасности ее нынешней политики. В любом случае, с военной точки зрения, мы должны решить, стоит ли нам продолжать поставки военного имущества в Польшу в ущерб нашим собственным нуждам»[844].
Советское правительство на фоне неудачного опыта предыдущих попыток договориться с Францией о взаимодействии в военной сфере летом-осенью 1938 г. занимало осторожную позицию. Впервые чехословацкая тема возникла в ходе переговоров между Литвиновым и Бонне в Женеве, состоявшихся по свежим следам майской эскалации остановки в Судетах. Зондируя советского наркома, французский министр выяснял, какие действия предпримет Советский Союз в случае конфликта, принимая во внимание неготовность Польши пропустить через свою территорию Красную Армию, без чего говорить о прямой военной помощи Праге не приходилось. Ответ советского коллеги Бонне назвал «в высшей степени уклончивым». «Я ему ответил, – сообщал Литивнов, – что мы, естественно, не можем оказать достаточное дипломатическое воздействие на лимитрофные страны, а что касается военных мер, то я не компетентен их обсуждать. Бонне указывал, что Франция имеет в Москве своего военного атташе, который мог бы обсудить вопрос с нашим генштабом. Я ответил, что в Москве нет ни французского, ни чехословацкого генштабов»[845]. Эту же позицию советский НКИД зафиксировал 2
