босая, сонная, растрепанная. И сразу поняла — что-то не так. Поцарапанные, побитые, но с выражением космических масштабов спокойствия на лице, ученые постепенно переходили из маленького исследовательского шаттла в основное пространство станции. Молчаливые, холодные донельзя. Ольга не рискнула и рот раскрыть, как Райли посмотрел на нее и улыбнулся. Но она почему-то не обрадовалась.
Да что с ними произошло? Она не знала, но почти физически осязала их неправильность. Чуждость. Будто побывав в резонансе они стали… другими. Это не были глаза человека, на нее смотрела сама Вселенная. И даже если в глубине этого изумрудного янтаря застыл сам Райли — он прекратил и малейшие попытки выбраться, намертво застряв где-то внутри самого себя.
* * *
Семеро смельчаков прожили полгода. Сначала от полного отсутствия вменяемого сознания и животной агрессии и следующего за ним маниакально-депрессивного психоза их состояние переходило к кататоническому ступору. Они могли сидеть днями, неделями в одной и той же позе с приклеенной на лицо полуулыбкой, неживые, неподвижные, музейные муравьи, застрявшие в недвижимой патоке Вселенной. Потом их кидало в состояние отсутствия чувств — и в этот период они превращались в семерых гениев. Их продуктивность не знала предела — как не знала пределов и их полная выключенность из того, что называется человечностью. Машина, инструмент на службе бескрайнего космоса и науки. Да что там, хирургическая сталь — и та могла показаться более живой. Они не узнавали близких, не задавались моральными или этическими границами в экспериментах, да им вообще на все и всех, кроме науки, было наплевать.
Потом периоды начали увеличиваться, словно невидимая качель раскачивалась по все более широкой амплитуде — и вот уже не неделю они не двигались, лишь улыбаясь, а две, три, месяц. На исходе последнего проблеска личности, где-то в промежутке между звериной агрессией, плачем, смехом и переходом в обездвиженность, Райли посмотрел на Ольгу, на жену и сына, пришедших его проведать, улыбнулся настоящей, живой улыбкой и сказал только одно:
— Песнь вселенной… что может быть прекраснее.
И улыбка сменилась на ту, другую. Иную. Ольгу передернуло, и она прошептала куда-то в пустоту:
— Улыбка вечности…
Выражение стало нарицательным. Группа погибла через пару дней — начались необъяснимые и непонятные процессы в организме. Их кидало то в жар, то в холод, то сердце колотилось, как бешеное, то дыхания почти не было заметно. В конце концов первыми у всех отказали почки. Потом сердце.
* * *
— Теперь астронавты знают, что при резонансе нельзя оставаться в сознании. Трагический, но необходимый опыт. Эффект резонанса не действует на животных, предположительно потому, что животное не обладает настолько же развитым сознанием, как человек. Поэтому, чувствуя неладное, собаки и крысы цепенели, вводили себя сами в подобие транса, а люди просто не смогли вовремя понять, чем это грозит человеческому мозгу и личности, — с сожалением в голосе закончил Андервуд. — Список погибших вы можете видеть в каждом межгалактическом шаттле на стене конференц-зала. Это традиция.
Он показал рукой на приметную табличку. Ее знали наизусть все, кто так или иначе в космосе побывал, но из-за грифа секретности мало кто представлял себе, что за семью именами и фамилиями прячется неприглядная смерть во имя науки, человечества и любопытства.
— Так что, надеюсь, информация пойдет вам на пользу, — с привычным тщеславным апломбом произнес полковник, перевоплощаясь из талантливого лектора обратно в придирчивую язву. — И советую не пренебрегать инъекцией анабиотика, чтобы через полгода после полета вас в один непрекрасный день не нашли с «улыбкой вечности» на лице.
Гриф едва заметно дернулся, но тут же ядовито усмехнулся и продолжил:
— С тех пор примерно раз в год-два находится смельчак, которому «все эти ваши ученые — не указ!» или, как вариант, «что правительство от нас скрывает?». Еще ни одного не то что не вернули из резонансного состояния сознания, но и просто не спасли. И чем грозит полный резонанс физическому телу — науке пока неизвестно. Но я бы не рекомендовал вам проводить на себе опыты. Можете идти.
Астродесантники вышли, с негромким гулом обсуждая полученные сведения, но первопроходцы, внимательные, серьезные, не сговариваясь, собрались единым фронтом и подошли к нему. Гриф прищурился. Чего от них ожидать?
Вперед выступил Берц. Разумеется, кто еще мог бы замещать Честера во время отсутствия.
— Кем он был?
Андервуд вздрогнул, уже хотел съязвить про совпадения и ограниченное количество имен и фамилий для всего многообразия человечества, но смешался под взглядами первопроходцев и перевел взгляд на табличку. Четвертая строка. Торжественный блеск мемориального серебра. Призрачный росчерк живой, настоящей улыбки хранится в самой глубине сердца —напротив намертво застывшей в памяти улыбки вечности. Райли Андервуд.
— Моим отцом.
— Мы будем гордиться этими именами.
Гриф смотрел им в глаза, одному за другим, но ни в одном оперативнике, как ни старался, не мог найти ни капли злорадства, притворства или неприязни. Они молчаливо сопереживали вместе с ним. И полковник не смог больше притворяться, сумев произнести лишь одно слово:
— Спасибо.
Берц кивнул в ответ, и оперативники потянулись к выходу. Гриф подождал, пока закроется дверь за последним слушателем, и позволил себе единственный, но глубокий и очень горький вздох. Они ведь его ненавидят всей душой. Должны ненавидеть. Зря он им рассказал про методы своей работы, включив маску стервозного дурака. А может и нет, но сути дела это не изменит: конфликтолог свою работу сделал на совесть и людскую психологию знал слишком хорошо.
И все же как, как сквозь пропажу любимого начальства, сквозь весь объем причиненных ревизором
