британские гарантии безопасности, к которым стремилась с окончания Первой мировой войны. Все то, что предлагалось ей до сих пор (в 1919 г. на Парижской мирной конференции, в 1922 г. в ходе переговоров Бриана и Ллойд Джорджа в Канне, в 1925 г. в Локарно, в 1936 г. после ремилитаризации Рейнской области), по словам британского историка Р. Бойса, имело отношение не столько к предотвращению военной угрозы, сколько к политическому торгу, без всякого реального намерения выполнять данные обещания[913]. Чтобы признать тот факт, что вне системы коллективной безопасности декларативные гарантии без военной составляющей не имеют никакого значения, Великобритании пришлось оказаться лицом к лицу с непосредственной угрозой ее метрополии. По иронии судьбы, поворот января-февраля 1939 г. основывался на неверной интерпретации французского поведения: именно в это время Даладье окончательно отходил от курса на «умиротворение» и начинал действовать решительно. Внезапно открывшаяся новая и плохо знакомая реальность заставляла британцев действовать спешно, необдуманно, кидаясь из крайности в крайность.
В Париже, получив британские предложения, на некоторое время положили их под сукно, задержав свой положительный ответ до 24 февраля. «Французы хотели твердо убедиться в том, что этот долгожданный трофей точно от них не уйдет» [914], – поясняет Р. Янг. Метания Уайтхолла действительно могли показаться подозрительными. За неделю до появления официального французского ответа в парижской и лондонской прессе была напечатана подробная информация о готовящихся военных переговорах. Эта утечка, как подозревают историки, могла быть организована французами, чтобы не дать британцам возможность задним числом дезавуировать свои обязательства. Имея их на руках, Даладье мог смело продолжать движение в уже набранном направлении. В середине февраля, выступая перед Сенатом, он заявил, что если Польшу, Румынию и Югославию удастся привлечь к сдерживанию германского экспансионизма, а СССР окажет им материальную помощь, то «можно будет не опасаться тени войны в Европе»[915]. Антигерманский курс Франции, теперь поддержанной и Великобританией, окончательно определился. Однако ни Даладье, ни Галифакс, все более уверенно контролировавший британскую внешнюю политику, не брали за точку отсчета своих действий высокую степень вероятности военного конфликта. Их целью по-прежнему являлось избежать войны, а не выиграть ее.
Конец этому негласному дипломатическому маневрированию, которое в первые две недели марта очевидно затягивалось, положили события 15 марта 1939 г. Ликвидация Германией чехословацкого государства и присоединение Чехии к Третьему Рейху в качестве протектората Богемии и Моравии сделали невозможным продолжение мюнхенской политики. «На следующий день после того, как Гитлер вошел в Прагу, – вспоминал Даладье, – британское правительство внезапно приняло то видение чехословацкого кризиса, которое я не переставал отстаивать в ходе франко-британских переговоров в Лондоне. Оно наконец отказалось от своей навязчивой убежденности в том, что интересы Великобритании не распространялись дальше Рейна, от этой политики бессмысленного арбитража между Францией и Германией, и приняло поначалу, впрочем, с большой сдержанностью то, что мы называем политикой коллективной безопасности посредством оказания взаимной помощи»[916]. Гитлер на самом деле не оставлял сторонникам «умиротворения» ни единого шанса. 22 марта под угрозой применения силы Литва передала Германии город Клайпеду (Мемель) с прилегающей территорией. 23 марта было заключено румыно-германское экономическое соглашение, которое являлось важным шагом к превращению Румынии в сырьевой придаток военной экономики Третьего Рейха. 25 марта Муссолини предъявил ультиматум албанскому королю и, не дождавшись ответа, к середине апреля полностью оккупировал его страну [917].
Гитлер в пражском Граде, март 1939 г.
Источник: Deutsches Bundesarchiv, Bild 183-2004-1202-505 / CC-BY-SA 3.0
Во Франции новости, поступавшие из Праги и Бухареста, вызвали тревогу, но не удивление. После Мюнхена и Даладье, и Гамелен готовились к худшему. В докладе, представленном главе правительства, генерал рисовал тревожную картину: «Германия полностью охватывает Польшу с юга. Германия и Венгрия, увеличившие свою территорию за счет Чехословакии, теперь формируют блок. Вместе с Италией они образуют центрально-европейский конгломерат, отделяющий нас от Польши, России и Балкан. Наши коммуникации в Средиземном море могут оказаться под серьезной угрозой. С завершением линии Зигфрида. Германия сможет свободно атаковать в направлении востока и юго-востока. В то же время она возвела укрепления в долине Одера и в Восточной Пруссии на тот случай, если захочет начать с наступления на западе»[918]. Даладье принял решение о частичном призыве резервистов, увеличении числа офицеров и выделении дополнительных средств на укрепление участка границы между Люксембургом и Дюнкерком. Гамелен отправился с инспекцией в войска, расположенные в восточных районах страны.
В Париже ожидали действий Лондона. На столе военно-политического руководства в двух столицах лежала договоренность о проведении переговоров между генеральными штабами, а также информация спецслужб и дипломатов, которая указывала на то, где Гитлер мог нанести следующий удар. С октября 1938 г. шли германо-польские переговоры, в ходе которых немцы настаивали на передаче им вольного города Данциг, строительстве в «польском коридоре» экстерриториальной автострады и железной дороги, а также вхождении Варшавы в Антикоминтерновский пакт. В январе польское правительство отвергло требования Берлина, после чего начался тяжелый торг. Немцы были готовы не форсировать территориальный вопрос, но настаивали на членстве Польши в Антикоминтерновском пакте, что превращало страну в сателлита западного соседа. Переговоры продвигались непросто. После ликвидации остатков Чехословакии и волнообразного расширения германской сферы влияния в Восточной Европе Варшава оказалась в фактической изоляции. 4 марта Главный штаб польской армии получил приказ приступить к разработке плана военной кампании против Германии[919].
В складывавшихся условиях дезориентированная британская дипломатия начала вести себя импульсивно и непоследовательно. Вместо решительного поворота к совместному военному планированию две последние недели марта она потратила на спешное сколачивание новой внешнеполитической комбинации, которая должна была остудить пыл Гитлера, но при этом сохранить хотя бы гипотетическую возможность вернуться за стол переговоров. 20 марта Лондон выступил с инициативой заключения четырехстороннего соглашения между Великобританией, Францией, Польшей и СССР в виде общей декларации, предполагавшей взаимные консультации в случае угрозы какому-либо европейскому государству с возможностью оказания «совместного сопротивления» агрессору [920]. Речь шла о судорожных попытках наверстать все то, что британская дипломатия упустила за последние семь лет, – воссоздать из пепла систему коллективной безопасности, «подперев» ее прямым вовлечением Великобритании в поддержание мира на континенте. Пытаясь сохранить свою «блестящую изоляцию», Лондон во многом утратил понимание того, насколько изменилась международная политика. В поисках рецепта урегулирования европейского кризиса в Уайтхолле не нашли ничего лучше, чем обратиться к собственному опыту 1914 г.
«Английские государственные деятели, – писал Р. Арон, – убедили себя, будто четкая позиция Даунингстрит, сообщенная Берлину не позднее 25 июля [1914 г. – авт.], могла предотвратить роковые события. Отсюда трогательные и смешные старания г-на Невилла Чемберлена при каждом из кризисов 1938–1939 годов оповещать мир и фюрера о том, что британская империя не останется нейтральной, если Франция
