времени в ситуации, когда кризис набирал обороты. 22 апреля в инструкциях министру иностранных дел Даладье писал: «По моему мнению, нет необходимости запускать сложный аппарат подготовки конференции, чтобы ответить на достаточно простой вопрос, который мы сейчас задаем советскому правительству»[960]. Кроме того, французская политика, несмотря на ряд самостоятельных шагов, продолжала зависеть от линии британского кабинета. В показаниях, данных парламентской комиссии в 1947 г., Даладье признал, что главным препятствием к принятию советских предложений от 17 апреля являлось негативное отношение Лондона к перспективе пересмотра данных Польше гарантий[961].
Однако нельзя не согласиться с тем, что позиция, занятая советским руководством, также препятствовала достижению договоренностей в политической и военной сферах. «Несмотря на то, что в то время Франция была самым серьезным образом заинтересована в действенном договоре с СССР и французская позиция по существу отличалась от британской, в Москве этого по-прежнему не замечали или не хотели замечать. В противном случае советская дипломатия могла бы попробовать договориться, в первую очередь, с Парижем, что было бы вполне естественным благодаря существованию советско-французского пакта 1935 г.» [962], – отмечает Е. О. Обичкина. В 20-х числах апреля «французы пытались убедить англичан отказаться от своего упорного неприятия альянса с Советами»[963]. Предложения Бонне от 14 апреля о взаимных гарантиях на случай войны с Германией из-за Польши или Румынии, возможно, могли бы стать основой для соглашения.
Даладье был во многом прав, указывая на преимущества такой договоренности: «Я убежден в том, что если бы это французское предложение приняли, было бы гораздо проще решить саму военную проблему, так как речь шла бы не о том, что Польша должна брать обязательства перед Россией, а о взаимных обязательствах Польши, с одной стороны, и Англии с Францией, – с другой»[964]. Иными словами, в случае нападения Германии на Польшу, Варшава и Москва, не будучи формальными союзниками, оказывались по одну сторону баррикад вместе с западными демократиями. Впрочем, глубокое взаимное недоверие делало подобный исход маловероятным. В итоге в стратегическом плане для Франции складывалась ситуация, при которой весь проект «восточного щита» по-прежнему зависел от позиции Польши.
Тадеуш Каспжицкий (в центре) и генерал Гамелен (справа) на перроне Северного вокзала Парижа, 15 мая 1939 г.
Источник: Swiatowid. 1939. May
Гамелен не имел точной информации о ходе дипломатических обменов Франции с СССР и владел лишь самыми общими сведениями[965]. В мемуарах он писал: «Мы понимали, что длительное польское сопротивление было невозможно без поддержки СССР»[966]. Однако это позднейшее свидетельство едва ли точно характеризует ход мыслей французского командующего в мае-июне 1939 г. Гамелен в это время продолжал действовать без должного учета советского фактора, обращая свое основное внимание на Польшу. Из донесений военного атташе генерала Ф. Мюсса он хорошо знал о том, что польская военно-политическая верхушка выступала категорически против любого взаимообязывающего сотрудничества с Советским Союзом. 29 апреля в письме Рыдз-Смиглому генерал предложил провести переговоры французского и польского генеральных штабов [967]. 15 мая в Париж прибыла делегация из Варшавы во главе с военным министром Т. Каспжицким, которая 16–17 мая провела переговоры с командованием французских вооруженных сил.
По данным Каспжицкого, война должна была начаться с наступления Вермахта на востоке. В этой связи польского генерала особо волновало, как быстро Франция сможет начать наступление на западе с целью отвлечения германских сил. Гамелен заверил его, что «операции по установлению боевого соприкосновения состоятся в первые же дни, а собственно наступательные операции – на 15–17 день, после того, как крупные резервы артиллерии окажутся на боевых позициях»[968]. По оценке командующего армией, из ¾ всех французских сил, собранных на германской границе, до половины могли принять участие в большом наступлении в интересах польского союзника. Генерал Вюймэн заявил, что «французская авиация с начала конфликта будет решительно задействована с целью оказания помощи Польше», для чего ей, помимо прочего, потребуются базы на польской территории[969]. В случае начала войны на западе поляки пообещали вторгнуться в Восточную Пруссию, однако заметили, что для эффективного наступления им потребуется помощь тяжелой артиллерией и танками. В итоговом протоколе французская сторона зафиксировала свою готовность поставить союзнику дополнительное вооружение.
Переговоры 16–17 мая стали одной из неприглядных страниц в современной истории французской армии. По точному замечанию М. Александера, они были отмечены «неискренностью, изрядным цинизмом и большой долей лжи». Обнадеживая поляков, Гамелен держал в уме те планы, которые полутора месяцами ранее представлял начальнику Имперского Генерального штаба Дж. Горту на франко-британских консультациях в Париже: мобилизовавшись, французская армия должна была занять плотную оборону по линии государственной границы и ждать прибытия британских сил. Ни о каких планах серьезного наступления не шло и речи. Для формального выполнения данных Каспжицому обещаний командующий армией поручил 31 мая генералу Жоржу спланировать проведение в междуречье Рейна и Мозеля операции с ограниченными целями. Она должна была развернуться на 17 день мобилизации и иметь характер демонстрации[970]. Что касается информации, озвученной Вюймэном, она вообще не имела отношения к реальности: состояние французской авиации летом 1939 г. не позволяло планировать столь масштабные действия.
Сам Гамелен признавал, что в ходе переговоров с польской делегацией осознанно искажал планы, чтобы «не обескураживать союзников» и не ослабить их решимости воевать. Снимая с себя лишнюю ответственность, он указывал на тот факт, что протокол, составленный по итогам его переговоров с Каспжицким, так и не был подкреплен политическим соглашением, которое заблокировал Бонне. Следовательно, договоренности не вступили в силу. «В глубине души, – вспоминал он, – я был этим доволен, особенно тем, что вопрос авиации отпал сам собой»[971]. Впрочем, потревоженная совесть Гамелена меньше всего волновала министра иностранных дел. В своих мемуарах он дал вполне четкое объяснение того, почему принял решение не давать хода военному соглашению между двумя армиями: «"Обескураживая” поляков и заставляя их не делать глупостей, не совершать необдуманных действий, не отказываться от необходимой поддержки, мы оказывали им услугу. В любом случае, самое меньшее, что можно написать о переговорах Гамелена-Каспжицкого, – они не облегчили те задачи, которые стояли перед нашей дипломатией. Польские военные вернулись в Варшаву полностью удовлетворенные, сохранив все иллюзии по поводу силы своей армии, более того, убедившись в подавляющей мощи нашей. У дипломатов оставалось мало аргументов для того, чтобы убедить Бека и Рыдз-Смиглого в том, что помощь со стороны СССР являлась для них вопросом жизни и смерти»[972].
Впрочем, разногласия между Гамеленом и Бонне носили в основном тактический характер. Ни один из французских планов стратегического развертывания с 1926 г. не предполагал наступательных действий против Германии во взаимодействии с польскими силами.
