type="note">[981]. В начале лета Даладье лично подключился к ведению переговоров с советской стороной, запросив все первичные донесения, поступавшие во Второе бюро и на Кэ д’Орсэ. Принимая во внимание привычку Даладье лично заниматься теми вопросами, которые он на данном этапе считал ключевыми, подобное решение говорило само за себя[982].
К концу июня основные разногласия между потенциальными союзниками касались трех советских требований: распространения франко-британско-советских гарантий на государства Прибалтики и Финляндию, одновременное заключение политического и военного соглашений и включение в договор понятия «косвенной агрессии», которое позволяло автоматически привести в действие гарантийные статьи в том случае, если Москва зафиксировала бы деятельность, потенциально опасную для суверенитета приграничных стран. Лондон под давлением Парижа соглашался на первые два условия, но уклонялся от принятия последнего, так как оно, по мнению британского кабинета, давало бы Москве карт-бланш на любые действия в отношении своих западных соседей. Великобритания делала все для того, чтобы избежать войны, и советская поддержка ей требовалась как фактор политического сдерживания. Расширение советского пояса безопасности в Восточной Европе было не той ценой, которую Уайтхолл считал возможным заплатить за нее.
По мнению многих в Лондоне, игра не стоила свеч: «лишь некоторые [в британском правительстве – авт.] считали, что, если курс на сдерживание провалится и начнется война, Британии потребуется содействие Советского Союза для того, чтобы разгромить гитлеровскую Германию»[983]. Свою роль играл и тот факт, что параллельно британские политические круги были вовлечены в негласные консультации с Берлином[984]. В то же время уже достигнутые промежуточные договоренности, общественное мнение, все более симпатизировавшее идее соглашения с СССР, французское давление и опасение того, что Москва может повернуться в сторону Берлина, заставляли британцев продолжать диалог без энтузиазма и надежды на прорыв.
Однако в Париже полагали, что необходимо использовать любую возможность для успешного завершения переговоров. 13 июля военный атташе в Москве генерал Палас направил в Париж записку «О стратегическом положении на европейском восточном фронте и его возможном влиянии на позицию советского правительства в ходе переговоров о заключении трехстороннего пакта между Англией, Францией и СССР». Его прогноз исхода возможного германо-польского конфликта звучал удручающе. Как показывал Палас, в сложившейся ситуации, «добровольно лишив себя эффективной советской военной помощи», наполовину окруженная территорией, подконтрольной Германии, Польша оказалась в фактической стратегической изоляции, как Чехословакия годом ранее. «Коридор» был бы для нее потерян уже в первые дни войны. Германия могла использовать восточно-прусский и силезский плацдармы для флангового охвата польских армий западнее Вислы и быстрого выхода к Варшаве. Удар из Словакии в направлении Львова отсекал бы Польшу от Румынии. Шансы поляков развернуть собственное успешное наступление Палас оценивал как крайне низкие. Разгром польской армии, по его оценке, состоялся бы еще до того, как союзные войска на западе гипотетически смогли бы преодолеть «линию Зигфрида».
«Мне кажется все более ясным, – продолжал генерал, – что все эти факты не ускользнули ни от советских военных, ни от господина Сталина, чья внешняя политика с каждым днем все больше становится русской национальной политикой. Увидев в 1938 г., что его пакты о взаимопомощи с Францией и Чехословакией, не подкрепленные военными соглашениями, являются лишь клочками бумаги, а мы, как могло показаться его руководству, неизменно уклоняемся от простых трехсторонних переговоров на уровне генеральных штабов, СССР принял твердое решение не совершить в этом году аналогичных ошибок. Если он согласится поставить себя под германский удар, то лишь добившись удовлетворительного для себя решения военного вопроса. Подозрительность и недоверие, возникшие в ходе переговоров, удастся погасить лишь путем выработки конкретных договоренностей, устанавливающих обязанности каждой из сторон в случае агрессии».
По мнению генерала, военные переговоры могли создать основу для политического соглашения. Последующие варианты проекции советской силы на театр военных действий подлежали обсуждению. Помимо использования авиации и флота Палас предлагал варианты удара соединений Красной Армии через Латвию и Литву в направлении Восточной Пруссии. При этом он оговаривал, что без оперативной координации с Генштабом польской армии даже эти ограниченные действия будут малоэффективными. Но главным проигравшим, в любом случае, останется Польша: без советской помощи ее быстрое поражение неизбежно. В этой связи Палас писал о необходимости «подготовить сознание поляков к тому, что они должны принять наши предложения». Военные переговоры либо спасут ситуацию, либо сделают ее безнадежной. Их провал будет иметь тяжелые последствия. «Если мы быстро не договоримся, то существует вероятность того, что СССР сначала уйдет в самоизоляцию и займет нейтрально-выжидающую позицию, а затем заключит сделку с Германией на основе раздела Польши и прибалтийских стран»[985], – предупреждал военный атташе.
17 июля, через четыре дня после того, как Палас направил в Париж свою записку, Молотов в ходе встречи с послами Франции и Великобритании предложил начать параллельно с политическими переговорами консультации между генеральными штабами трех стран. Это заявление делалось в атмосфере усиливавшегося взаимного недоверия. Обе стороны знали, что партнер по диалогу ведет параллельный зондаж в Берлине. В Москве информацию получали от секретного агента советской разведки в отделе связи Форин Офиса Ф. Г. Кинга. Именно он в конце июля сообщил о переговорах, которые в Лондоне вел связанный с Герингом германский промышленник Г. Вольтат[986]. Галифакс имел надежные сведения о контактах между советским и германским правительствами, продолжая, впрочем, сомневаться в их положительном исходе. Чемберлен предлагал вскрыть то, что считал советским блефом. «Мы лишь затягиваем время перед тем, как произойдет неизбежное», – писал он сестре[987]. Тем не менее, и Париж, и Лондон согласились с советским предложением о начале военных переговоров.
В отсутствие политического соглашения военным было трудно договариваться о чем-то конкретном, однако ввиду того, что трехсторонние переговоры к середине июля фактически зашли в тупик, всем их участникам потребовалось дополнительное пространство для маневров. «Москва, – отмечает О. Р. Айрапетов, – не хотела оказаться лишенной возможности сделать выбор»[988]. Сталин все еще не решил, на какую карту делать ставку, на германскую или франко-британскую, и продолжал взвешивать все плюсы и минусы. Лондону после уже предпринятых шагов было трудно «дать задний ход». Галифаксу мало импонировала идея консультации генеральных штабов с участием Советов, но она позволяла, по крайней мере, расширить поле для маневра, выиграть время и не дать советско-германским контактам полностью монополизировать внешнеполитическую повестку Москвы. Позитивного результата от них никто не ожидал. Членам британской военной миссии прямо сказали, что они отправляются в Советский Союз «вследствие угрозы русских разорвать политические переговоры» [989].
Французы, судя по всему, действительно считали, что военные переговоры могут приблизить политическое соглашение, но едва ли были готовы идти так далеко, как в своей записке предлагал
