В стратегических прогнозах франко-британского командования, как и в расчетах политиков, Варшаве отводилась род жертвы. В июле 1939 г. Гамелен признавал в беседе с генералом Гортом: «Наш особый интерес заключается в том, чтобы война началась на востоке и лишь постепенно превратилась во всеобщий конфликт. Таким образом, мы получим время для того, чтобы задействовать все франко-британские силы»[973]. По оценкам французского Генштаба, сопротивление польской армии могло продлиться до полугода, после чего она, скорее всего, пала бы под натиском превосходящей германской мощи. Но к этому сроку Париж и Лондон успевали сконцентрировать ресурсы своих империй с целью нанесения Третьему Рейху поражения в войне на истощение в перспективе нескольких лет. По итогам решающей победы союзников польская государственность была бы возрождена, а сама страна, возможно, вознаграждена за понесенный ущерб. Французы снова отталкивались от опыта Первой мировой войны и примеров таких стран, как Сербия или Бельгия.
Чем труднее шли переговоры о союзе с Москвой, тем больше иллюзий франко-британское командование связывало с Польшей. Большой энтузиаст франко-польского альянса генерал Мюсс подчеркивал «полезность и срочность оказания ей [Варшаве – авт.], не теряя ни одного дня, поддержки кредитами и боевой техникой, необходимой для того, чтобы укомплектовать польский военный аппарат, позволить заводам работать на полную мощность и создать запасы; Польша, богатая обученными солдатами и командным составом, могла бы, располагая достаточными средствами, сформировать новые подразделения и таким образом заменить французские и английские дивизии, которые мы не можем ей отправить»[974].
Предположение о том, что поляки смогут до полугода удерживать массы германских войск на восточном фронте, имело под собой заведомо слабые основания. Так, во французском Генштабе считали, что преимуществом польского театра военных действий являются пространства, открывающие возможности для маневра, как если бы это однозначно играло на руку полякам, а не немцам. Гамелен рассчитывал на то, что Рыдз-Смиглы внял его предостережениям, сделанным в августе 1936 г., и распорядился пересмотреть польские планы стратегического развертывания с учетом особой угрозы, исходившей со стороны Германии [975]. Ведя переговоры с Каспжицким, он не знал, что соответствующий приказ был отдан лишь двумя месяцами ранее. Поляки же оставались уверенными в своих силах и заражали этим ложным оптимизмом французских генералов.
Схожие иллюзии захватывали и британцев. В июле 1939 г. Варшаву с официальным визитом посетил генерал-инспектор британских заграничных войск Э. Айронсайд. Как сообщал в Париж Мюсс, британец «пришел к убеждению, что поляки серьезные союзники, заслуживающие поддержки до самого конца». Генерал говорил «о тех удивительных преобразованиях, которые он обнаружил у поляков, и о той ошибке, которую совершают в Англии, недооценивая их. Он увозит с собой впечатление, что мы можем доверять благоразумию польских руководителей: что касается предполагаемого плана боевых действий, изложенного ему начальником штаба, он находит его весьма разумным». В то же время, отмечал Мюсс, «к вопросу о русской поддержке генерал относится скептично; он не очень верит в наступательную способность русской армии»[976].
Таким образом, отношение французского командования и большей части политиков к союзу с Польшей представляло собой сложное сочетание недоверия, раздражения и ощущения отсутствия альтернативы. По мере эскалации международной обстановки эти сомнения усиливались, а вместе с ними – убежденность в необходимости соглашения с Москвой. 11 мая в передовой статье «Известий» анализировались изменения международной ситуации в последние недели: «Газета утверждала, что остановить агрессию может только союз Англии, Франции и СССР, но эта позиция советского руководства не находит поддержки в Лондоне и Париже, которые не хотят равноправного договора с Москвой»[977]. При этом в тексте была сознательно допущена неточность: в нем говорилось о том, что у СССР нет пакта о взаимопомощи с Францией. В ответ за запрос Пайяра Молотов пояснил, что, хотя между Москвой и Парижем существует такое соглашение, вопрос заключается в его эффективности.
14 мая нарком снова отверг британские предложения, предполагавшие одностороннее гарантирование Советским Союзом безопасности Польши и Румынии и, обходя молчанием французские, сформулированные Бонне 14 апреля, повторил советские требования от 17 апреля: формальный союз, военная конвенция и предоставление гарантий всем западным соседям СССР. Молотов «полностью отверг британскую концепцию. Но он игнорировал и предложения Бонне, хотя за основу можно было взять именно их, и уже в процессе трансформировать в нечто близкое по духу первоначальным предложениям Литвинова»[978]. Во второй половине мая – начале июня прорыва в трехсторонних контактах не наблюдалось. Париж передавал первенство в переговорах Лондону, продолжая настаивать на необходимости уступок Москве. Британцы постепенно принимали советские условия, но сопровождали их рядом оговорок, что приводило к все новым спорам с Молотовым. Эти дипломатические пикировки происходили на фоне консолидации противоположного лагеря: 22 мая Германия и Италия заключили формальный союз, пописав так называемый Стальной пакт.
В то же время в западных столицах все более активно циркулировала информация о начале советско-германских переговоров. Возможность поворота советской политики еще в начале мая отмечалась в докладе Второго бюро. По сведениям французской разведки, в ходе недавних контактов между дипломатами двух стран Берлин предложил Москве «возвращение русской Польши в обмен на советский нейтралитет»[979]. Эта перспектива не могла не пугать французов. Начиная с 1932 г. их ключевой целью в отношениях с Советским Союзом являлось не допустить нового Рапалло. В ситуации весны-лета 1939 г. подобный вариант развития событий казался не просто нежелательным, но и чрезвычайно опасным. В то же время в Париже сохранялись сомнения по поводу возможности реального советско-германского сближения. Р. Кулондр, в 1939 г. занимавший пост посла Франции в Германии, а до того в течение нескольких лет возглавлявший миссию в Москве, считал, что Гитлер действительно попытается вбить клин между Западом и Востоком, чтобы изолировать Польшу, однако его шансы на успех оценивал как незначительные: идеологические противоречия не позволят Берлину и Москве договориться, да и сам Сталин, будучи дальновидным политиком, едва ли пойдет на сделку со злейшим врагом ради части «польского пирога». В конце мая Гоше сообщал армейскому командованию, что Германия проводит зондаж советской позиции, но Москва сдержанно относится к идее заключения двустороннего пакта[980].
Вместе с тем общая обстановка продолжала нагнетаться, и сам факт советско-германских переговоров не мог не смущать французов. Даладье усиливал давление на британцев. На встрече с Галифаксом в конце мая на слова главы Форин Офиса о том, что Советы зашли слишком далеко и военное соглашение с ними не только подействует на Гитлера, как красная тряпка на быка, но может быть неоднозначно воспринято британским обществом, глава французского правительства заявил, что германский экспансионизм пользуется разобщенностью сил, способных ему противостоять, и «это вопрос, в котором большевизм к делу не относится»
