такого ранга и умыл руки, дав санкцию на мой арест. Он сам уже старик, я
могу его понять и не осуждаю. Меня должны взять завтра, самое позднее -
послезавтра. Я узнал об этом от жены бургомистра. Эта добрая женщина не
забыла, что когда-то я спас ее сына, и известила меня об опасности,
умоляя бежать. Но я не стану бежать, Дольф. За свою жизнь я проделывал
это пять раз; в Виддене я продержался дольше всего, почти двадцать лет,
и это были неплохие годы. Однако все имеет свою цену — я пустил здесь
слишком прочные корни. Мне пришлось бы бежать инкогнито, бросив мою
библиотеку и оборудование лабораторий, а мне уже шестьдесят два года, и
я слишком стар, чтобы начинать все с нуля на новом месте. Ты скажешь,
что лучше потерять часть, чем целое, и лучше лишиться имущества, чем
жизни. Но я не собираюсь идти, как баран, на заклание. Я давно
подозревал, что может дойти до этого, и я готовился. Я потратил немало
времени на изучение Священного писания — времени, которое, конечно,
можно было употребить с куда большей пользой… зато теперь я дам им
бой, Дольф. Бой на их собственной территории. Они не посмеют просто
замучить меня в застенках, как какого-нибудь деревенского знахаря;
личный представитель понтифика означает, что будет гласный суд, суд, в
котором Церковь должна восторжествовать над ересью — вот мы и посмотрим,
кто над кем восторжествует. Я намерен с безупречной логикой, опираясь
исключительно на их же догматы, доказать несостоятельность и, более
того, еретичность их претензий к науке и ученым. В частности, один из
главных грехов, вменяемых нам, состоит в том, что ученые "пытаются
подражать богу" или "играют в бога". Но если бог есть творец, создавший
человека по своему образу и подобию, то не является ли прямым следствием
божественного замысла, что человек тоже есть творец, подражающий своему
создателю? И если бог есть отец, то не естественно ли, что человек,
подобно дитяте, играет, взяв за образец своего отца? Не стану утомлять
тебя полным перечнем моих аргументов, да и время поджимает — вроде бы
пока у них нет приказов относительно тебя, но, чем скорее ты покинешь
Видден, тем лучше. Если я и боюсь, то только за тебя. За себя у меня
страха нет. Этот инквизитор — не примитивный костолом, я слышал, что он
очень умен, но даже самый изворотливый ум не в состоянии опровергнуть
чистые и простые законы логики. Тем не менее, я не могу исключать
неблагоприятного исхода. Я слишком хорошо знаю чернорясников, чтобы
верить в их готовность честно признать свое поражение. Но в любом
случае, их собственный регламент обязывает их провести гласный суд, и,
каким бы ни был вердикт, мои аргументы не пропадут даром. Даже
заклейменные как ересь, они будут внесены в церковные и юридические
книги и рано или поздно станут достоянием незакосневших еще в догматах
умов… Тебе же хочу изложить мой наказ, который ты, напоминаю, поклялся
исполнить в точности. Вот он: что бы ни случилось, не мсти за меня. И
никогда не используй… — я на миг запнулся, — …знание во зло, кроме
как для самозащиты. Что касается денег, за которыми я будто бы тебя
послал — они твои, равно как и мое имущество в Финце и Виддене, если
последнее не будет конфисковано. Ниже ты найдешь мою последнюю волю,
оформленную надлежащим образом; отдели ее от свитка, а остальную его
часть уничтожь. Прощай, мой мальчик; работать вместе с тобой было
истинным удовольствием — единственным удовольствием, не низводящим
человека на одну ступень с животными. Впрочем, как знать — возможно, я
зря предаюсь стариковскому пессимизму, и мы еще свидимся?" Ниже стояла
подпись учителя, а дальше шел текст его завещания.
Я замолк и вздохнул, глядя в потолок. Луна уже уползла за край
окна, но ее косой свет еще проникал в комнату. Было слышно, как под
окном дробным отрывистым шагом прошел ночной патруль. Эвьет не торопила
меня, должно быть, понимая, что мне тяжело продолжать.
— Разумеется, прочитав письмо, я немедленно помчался обратно в
Видден, — произнес я наконец. — Деньги я, впрочем, получил, но думал в
этот момент не о собственном кармане, а о том, что они могут
понадобиться, например, для подкупа… Меняя лошадей и тратя не более
четырех-пяти часов на сон, я домчался обратно за шесть суток. Но, какие
бы чувства ни владели мной, разум был начеку, и я не стал сразу соваться
в город, а предварительно навел справки… Это оказалось верным
решением, иначе едва ли я говорил бы сейчас с тобой. Увы. Мой учитель
был мудрым человеком, может быть, самым мудрым на земле. Однако и он
оказался слишком наивен и слишком хорошего мнения о людях. Этот
умник-инквизитор прекрасно понимал, с противником какого рода ему
придется иметь дело и чем чреват честный диспут с таким оппонентом. В то
же время, закон однозначно требовал, чтобы суд был гласным. Поэтому суда
не было вовсе. Не было даже ареста. А просто на рассвете дом учителя
окружила со всех сторон толпа городского быдла — говоря "быдло", я имею
в виду отнюдь не только трущобное отребье, но и вполне респектабельных
лавочников и ремесленников. В общем, самые обычные горожане… Вломиться
внутрь они не осмелились — слишком большой страх внушал им учитель, но
это и не требовалось. С криками "Смерть колдуну!" и "В ад
чернокнижника!" они подожгли дом с четырех сторон… Городская стража и
пожарная команда, разумеется, прибыли к месту происшествия — аккурат к
тому времени, когда от дома уже ничего не осталось, и злоумышленники
разошлись. И, конечно же, в этой толпе не было ни единой рясы. Папский
посланник, прежде чем покинуть город, даже поставил большую свечу в
видденском соборе "за упокой души заблудшего брата нашего, принявшего
кончину без покаяния". По городу сразу пополз слух, что эту свечу трижды
зажигали, но она всякий раз снова гасла… При этом я, как пособник
колдуна, был объявлен в розыск, и наш добрейший бургомистр, не
поморщившись, подписал приказ о моем аресте, несмотря даже на то, что
заезжий инквизитор уже отбыл из Виддена. Естественно, заявлять о своих
правах на наследство я не стал — да и от наследства ничего не осталось,
один пустырь с головешками. Бесценные книги, наши чертежи, макеты,
уникальные приспособления для опытов… ничего, совсем ничего. Больше я
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
