В. Стахевич отказывались от любых уступок, считая, что Красная Армия может оккупировать восточные районы страны. «Это слишком явный блеф, шантаж; и в военной сфере они возобновляют ту же тактику шантажа, которой они следовали во время политических переговоров с вами. Если мы разрешим им войти на нашу территорию, они там останутся, обоснуются там и не пойдут дальше, под разного рода предлогами они не вступят в бой с немцами»[1005], – заявил Стахевич Мюссу.
19 августа Гамелен «по просьбе председателя Совета министров и министра иностранных дел» провел беседу с польским военным атташе полковником В. Фыдой. «В разговоре с ним, – писал генерал, – я подчеркнул заинтересованность в том, чтобы позиция Польши не привела к провалу военных переговоров с русским, что в нынешнем положении могло спровоцировать немцев. Не могла ли Польша найти такую формулу, которая бы позволила ей, сохранив право допускать [иностранные войска – авт.] на свою территорию лишь по запросу, изучить в военном отношении русские предложения, как в части развертывания сухопутных сил, так и, в особенности, авиации? Такое решение, по крайней мере, позволило бы выиграть время и лучше понять русскую игру»[1006].
Утром 21 августа Даладье вызвал к себе посла Польши Ю. Лукасевича. Заявление главы французского правительства прозвучало однозначно. «Я заметил ему, – вспоминал Даладье, – что проход русских войск через виленский коридор мог проходить под наблюдением или, по крайней мере, контролем франко-британской миссии. Кроме того, я добавил, что ситуация казалась мне настолько тяжелой, что заключить этот пакт было необходимо, если мы, обе наши страны всерьез хотели предотвратить войну. Он [пакт – авт.] оставался единственным инструментом, способным заставить Гитлера засомневаться и задуматься. Я добавил, что он [посол – авт.] должен срочно предупредить свое правительство о том, что ему необходимо сделать выбор. Я сказал ему, что если я до обеда не получу от него отрицательного ответа, то до наступления вечера лично по телеграфу дам генералу Думенку санкцию на подписание военной конвенции с Россией. Сразу после полудня я поставил Лондон в известность о положении дел, и британское правительство выразило свое согласие» [1007].
Эти разговоры были частью маневров, имевших целью вырвать у советского правительства «подписанную бумагу»: их реальный стратегический смысл не стоит преувеличивать. 19 августа Ноэль сообщал Бонне о результатах своих переговоров с Беком. После получения отрицательной реакции министра на свои слова о необходимости допуска Красной Армии на территорию Польши посол заметил ему: «Может быть, лучше, чтобы вы мне не отвечали. Допустим, что вопрос не был поставлен перед вами». «Я хочу как можно меньше стеснять вашу делегацию, – ответил Бек, – я оставляю за вами возможность либо сообщить Советскому правительству о нашем ответе, либо сказать ему, что вы в конечном счете решили, что не можете ставить этот вопрос»[1008].
Бонне прямо писал Ноэлю о том, чего хочет французское правительство: «Единственно возможным ответом на русско-германский маневр было бы немедленное предоставление польским правительством, по крайней мере молчаливого, права подписи, позволяющего генералу Думенку занять от имени Польши твердую позицию, имея в виду уникальную эвентуальность войны, при которой Россия пришла бы последней на помощь. Даже если этот выход оказался бы неэффективным, поскольку польское правительство будет, несомненно, возражать, он тем не менее позволил бы возлагать ответственность на Россию, но ее разделила бы с ней Польша, если она стала бы упорствовать в своем отказе». Иными словами, простое отсутствие ответа от Варшавы представлялось худшим, но все же приемлемым вариантом, который позволил бы связать Советский Союз обязательством[1009].
Однако в Москве это понимали. Даладье 21 августа в 16:15, приняв польское молчание за знак согласия, направил Думенку телеграмму следующего содержания: «Во имя общего интереса, Вам, по согласованию с послом, разрешается подписать военную конвенцию, при условии ее последующего одобрения французским правительством» [1010]. На следующий день генерал оповестил Ворошилова о новостях из Парижа и предложил немедленно заключить соглашение, но маршал потребовал прояснения британской позиции и гарантий того, что польское и румынское правительства действительно согласовали проход советских войск. Таких гарантий Думенк дать не мог. Более того, он не имел четкого ответа на вопрос о позиции британского правительства. «Мы на бесполезную работу не можем тратить времени. Когда будет внесена полная ясность и будут получены все ответы, тогда будем работать»[1011], – констатировал Ворошилов. Самое большее, на что сочли возможным пойти поляки, – это заявление, сделанное Ноэлю 23 августа и тут же переданное Думенку: «Уверены, что в случае общих действий против немецкой агрессии сотрудничество между Польшей и СССР на технических условиях, подлежащих согласованию, не исключается (или: возможно)»[1012]. Едва ли это было то, что могло устроить Москву.
«Последние дни [пребывания французской миссии – авт.] в Москве были лишь игрой в прятки между союзниками и Советами. Первые старались показать, что у них, наконец, есть то соглашение, которого так хотели русские. Вторые старались избегать переговоров, которые стали беспредметными»[1013], – вспоминал генерал А. Бофр, в августе 1939 г. участвовавший в работе французской миссии. Действительно, к моменту разговора Думенка с Ворошиловым в Кремле уже имелось принципиальное решение о подписании пакта о ненападении с Германией. 19 августа в Берлине было заключено торгово-кредитное соглашение между СССР и Германией, а уже через три дня советская печать распространила информацию о готовящемся визите Риббентропа в Москву. В разговоре с Думенком Ворошилов не скрывал, что советское правительство рассматривает альтернативы трехстороннему пакту: «Тов. Ворошилов заметил, что переговоры – политические и военные – по вине правительств Англии и Франции сильно затянулись, поэтому не исключено, что в это время могут произойти политические события, которые сделают продолжение переговоров делом бесполезным» [1014].
Во Франции ждали советского ответа на последние предложения, однако время было уже упущено. Весь день 23 августа прошел в тревожном ожидании. «Каждый час в посольство Франции поступала очередная порция информации, и мы получали все новые доказательства полного провала начатых переговоров», – вспоминал Бофр. Однако Париж настаивал на продолжении переговоров любой ценой. 23 августа в 23.30 во французской миссии получили телеграмму Гамелена. «[Французское правительство – авт.], – говорилось в ней, – в настоящий момент не рассматривает возможности отзыва [военной миссии – авт.]. Это означало бы признание окончательного провала переговоров, на что рассчитывает и о чем открыто говорит германская пропаганда. Мы будем вести их до тех пор, пока советское правительство не заявит о своем отказе от любых форм сотрудничества с демократическими державами. Московские переговоры рискуют не успеть за ходом событий. Таким образом, следует узнать у русских, готовы ли они придерживаться позиции солидарности
