товаре. О качестве он предпочел умолчать.
— Вот эти консервы? — перебил его Иорданис. — Дай нам образцы, и делу конец. Продолжишь разъяснения в другой раз.
Евтихис, стоявший в дверях, рассердился, что ребята ведут себя глупо, впрочем, и Андонис слишком разболтался. Симос и Иорданис взяли по нескольку банок и вышли во двор. Фанис задержался немного. Андонис спросил его::
— Ты ткач?
— Как это ты догадался, кто из них ткач? — с восхищением спросил Евтихис.
— По его пальцам.
Фанис посмотрел на свои руки, точно видел их впервые. Он повертел ими во все стороны, а потом взглянул на Андониса, словно прося его о чем-то, словно пытаясь влезть ему в душу. С волнением ждал он от него положительного ответа. В глазах Фаниса застыла мольба. Он поднял руки, показывая свои гибкие пальцы.
— Первым долгом консервы. О прочем потолкуем после, — тихо проговорил Андонис.
Этот незнакомый человек так бережно передавал Фанису банки, будто они заключали в себе нечто бесценное, а может, исключительно опасное. Он повторил, что с этим делом нужно покончить как можно быстрей, и удовлетворенно улыбнулся Вангелии. В дверях, взяв Фаниса за руку, он еще раз попросил:
— Смотри, сбудь консервы, это очень важно. А тогда уж приходи, побеседуем о ткацких станках. Ты непременно будешь работать…
У ворот Фаниса поджидал Евтихис. Он похлопал приятеля по плечу:
— Пошли вместе, разделаемся поскорей с этой дрянью, а потом поговорим о мастерской. Я хочу рассказать тебе о моих планах.
Ангелос сел на стул и развернул газету, пытаясь убедить себя, будто ничего не случилось, будто все по-прежнему. Он стал читать, но буквы слились у него перед глазами, как только он подумал, что эти строки набирал Статис своими руками. Затем он постарался припомнить, что делал Статис вчера в полдень. Как всегда, немного сонный, он уверенно отрезал хлеб, тщательно прожевал его. Ничего необычного не было в его поведении. Глаза у него и в тот день казались усталыми, точно он долго читал неразборчивую рукопись. Ни с того, ни с сего он пожал ему руку и сказал: «Не падай духом». В дверях Статис молча кивнул ему на прощание, почему-то поднеся палец ко лбу, улыбнулся как-то неопределенно и запер за собой дверь. «До свидания, друг», — чуть слышно прошептал он ему вслед.
Когда Статис запирает его снаружи, он чувствует иной раз странное удовлетворение. Все люди готовы ему помочь. Они делятся с ним хлебом, дают ему кров, но боятся поговорить с ним даже шепотом — не дай бог, кто-нибудь услышит. Ангелос закрыл ладонями лицо. «Теперь мне страшно. Мой страх — это своего рода незаконная вера в жизнь».
Не выпуская из рук газеты, он предался воспоминаниям. Как-то раз в горах он с партизанами разгребал снег, чтобы поставить палатку. И вдруг увидел солдатский ботинок. Потянул его и вместе с ним вытащил целую ногу. Он разжег костер. Всю ночь просидел он один, не сводя глаз с огня, и лишь оторванная у какого-то бедняги нога составляла ему компанию. Утром их отряд двинулся дальше, но перед уходом он опять захоронил ногу. Замешкавшись, он отстал от своих и заблудился. Идти приходилось по снегу. Тот, кто идет первым, оставляет за собой тропку, по которой продвигаются остальные. Но снег быстро тает под ногами, и следы постепенно исчезают. Поэтому ничего не стоит погибнуть, ведь не всегда идешь первым… «Тех, что судили вместе со мной, расстреляли однажды утром на обычном месте…»
Ангелос потер рукавом глаза и только тогда заметил, что, словно прячась от кого-то, продолжает держать перед собой развернутую газету. Он еще потер глаза. Накинул на плечи одеяло, — ему стало холодно.
Если до наступления вечера не появится Статис, надо решать, что делать. Пока он сидит скорчившись на стуле, ему грозит верная гибель. «Столько лет избегал я решительного боя, и меня погубило промедление. Не суд был решающим моментом в моей жизни, ведь я на нем не присутствовал. По-настоящему моя судьба, быть может, решается именно сейчас».
С соседнего двора донеслось пение. Это, наверно, один из сварщиков. Потом Ангелос понял, что петь так грустно может лишь безработный. А где он найдет сейчас работу? Долго ли светит солнце в этом краю, где поют такие надрывающие душу песни? Ангелос весь обратился в слух, точно внимал собеседнику или профессору, объясняющему сложный материал. Но ему трудно было сосредоточиться. Что же будет, если не придет Статис?
Три приятеля Евтихиса, получив несколько заказов, увезли после обеда на тележках коробки с консервами. Все было честь честью. Парни оказались что надо! Вангелия с удовольствием наблюдала за происходящим. Андонис выдавал коробки и делал пометки в своем списке. Фанис спросил его что-то о ткацкой мастерской.
— Сейчас не время для разговоров, — строго сказал Андонис.
Присматривавший за погрузкой Евтихис наклонился и доверительно шепнул ему:
— Кажется, братец, мы сбагрим эту дрянь. И пусть она катится… — Но он тут же осекся, — шутки в данном случае были неуместны. Андонис человек умный, но совсем помешался на этих коробках с тухлым мясом.
Оставшись наедине с Вангелией, Андонис сказал:
— Наконец-то я избавился от этого товара. На днях мы сможем поехать погулять в Фалирон, как прежде…
Лицо Вангелии просветлело, она улыбнулась.
— И мы будем снова…
— Эти прогулки я никогда не забуду.
Вернулся повеселевший Евтихис и прервал их беседу. — Я видел Тодороса, он кое-что обещал мне. Он обеспечит нас заказами — так по крайней мере он говорит… Может подкинуть деньжат. Но только никому ни слова. Никто не должен знать…
Затем Евтихис с гордостью изложил свой план. Лучше всего установить станки здесь, в доме. Разрушить смежную стену и объединить их комнаты и кухни. Места хватит. А для себя они оставят по одной комнате.
— Тебе что — нужна целая квартира? Стол, резные стулья и занавесочки? Женщины, конечно, огорчатся, но кто их слушает? Так как же?
— Посмотрим… — неопределенно ответил Андонис.
Он надел пальто и направился к двери.
— Опять у тебя, братец, дела? — запротестовал Евтихис. — Я давно хочу потолковать с тобой, а ты все время от меня ускользаешь, точно угорь.
— Вечером. Обещаю тебе, — заверил его Андонис.
— Надоело слышать это. Долго еще мне гоняться за тобой?
— Я рано вернусь, и мы обсудим вопрос о станках…
Андонис испарился, как обычно, а Евтихис, возведя глаза к небу, выругался.
С соседнего двора опять послышалась жалобная песня. Евтихиса она раздражала, потому что и так голова у него гудела от грохота машин его будущего предприятия.
Поздно вечером Евтихис забрел в Петралона. Он постоял
