немного на знакомой улице, покрутился около дома, не осмеливаясь подойти к двери. Выкурив несколько сигарет на углу, он постучал наконец в окно к Эльпиде.
— Это я, Евтихис. Открой.
Она тотчас открыла ему, прошептав:
— Хорошо, что ты пришел. — И посторонилась, пропуская его вперед.
Евтихис старался держаться непринужденно в ее присутствии, точно и дня не прошло с тех пор, как он каждый вечер приходил сюда в подвал. Он похлопал ее по плечу, спросил, не может ли она соорудить кофейку, потому что голова у него трещит отчаянно. Почему лампа так тускло горит, отбрасывая болезненно-красноватый свет, и все вокруг кажется таким старым и жалким? Эльпида ничуть не изменилась: сутулые плечи, спокойные темные глаза, как будто немного сонные, прямые волосы, чуть вьющиеся на концах. Она всегда словно ждет чего-то. Здесь все по-прежнему.
— Ты вроде бледная. Что с тобой? — спросил он.
— Ничего. А ты как поживаешь?
— Подыскала бы себе другую квартиру. Здесь сыро, темно.
— Сколько лет…
— Надо переменить. Ты мерзнешь… В пальто сидишь?
— Нет, я только что вернулась.
— Откуда?
— Уже неделя, как я работаю в мастерской. Клею коробки…
— Пошла работать и ничего не сказала?.. Мне не мешало бы знать. Есть у тебя кто-нибудь ближе, чем я? Ты уже ни во что меня не ставишь? Словно некому позаботиться о тебе…
Эльпида с удивлением смотрела на него. Почему он покраснел, что задело его?
— Впрочем, ты права, — продолжал он. — Я бросил тебя на произвол судьбы. За два месяца не зашел ни разу…
— Но я же не в обиде на тебя. Подожди, я приготовлю кофе.
— Не хочу. Сколько ты получаешь?
— Двадцать пять драхм.
— Брось работу. И не смей возражать. Я затеваю новое дело, и ты мне нужна. Ткацкую мастерскую открываю, — тихо добавил он.
— Ткацкую мастерскую? Молодец, Евтихис. Но я никогда не ткала, понятия об этом не имею.
— Научишься. С сегодняшнего дня ты в штате. Я пришел сказать тебе об этом.
— Но я же ничего не умею. Что мне там делать?
— Я беру тебя к себе. В конце концов, у меня своя мастерская, набираю кого хочу. На днях откроется.
— Я так не могу…
— Опять за свое! — рассердился он. — Дай мне, пожалуйста, сверток, тот, что я просил тебя спрятать.
Эльпида открыла сундучок и достала увесистый пакет с лирами. Деньги так же были завернуты в газету и перевязаны шпагатом, никто их не трогал. Евтихис нетерпеливо разорвал бумагу, и золото засверкало у него на ладони. Он отсчитал четыре лиры и бросил их на стол.
— Вот твое жалованье. С сегодняшнего дня ты все равно что работаешь.
Почему она засмеялась? Неужели то, что он рассердился, показалось ей смешным? Он спокойно и ласково заговорил с ней:
— Послушай, Эльпида. Только неделю ты клеишь коробки. Значит, до этого у тебя не было ни драхмы. Не так ли? Ты же знала, что здесь деньги, почему не взяла себе на расходы?
— Деньги твои, ты мне оставил на сохранение…
— А на кой черт они сдались, если ты голодала?
Опять Эльпида не поняла, почему сердится Евтихис. Бережно перевязывая пакет с лирами, он не спеша объяснял ей, что собирается установить у себя дома два ткацких станка и таким образом зарабатывать на жизнь.
— Ты совсем не видишься с Фанисом? — внезапно спросил он и посмотрел ей в глаза, чтобы проверить, скажет ли она правду. — Он нужен мне. Ты видела его последние дни?
— Нет.
Евтихис встал.
— Пошли, Эльпида, прогуляемся.
— Вместе?
— Да. Впервой, что ли, нам бродить с тобой по улицам?
— То было раньше… Куда мы пойдем?
— Да вон, к холму. Пошли.
— Спокойной ночи, Евтихис. Предупреди, когда мне выходить на работу. Я буду ждать.
Она открыла ему дверь. На улице было прохладно. Евтихис понял, что ему не следует больше задерживаться; он попрощался, потупив глаза, и ушел несколько смущенный, прижимая к себе пакет с лирами, чтобы он не особенно бросался в глаза.
Опять рассвело, как обычно, но Статис не пришел. Предутренний холодок проник в комнату, послышались первые шорохи, Ангелос настороженно прислушивался — это самое опасное время. Потом стали появляться люди, переговариваться. Но вскоре все разошлись кто куда, Андонис и Евтихис ушли вместе; их объединяла вера в успех и трогательное взаимопонимание — каждый из них придавал уверенность другому. После их ухода Мэри принялась убирать двор.
Подойдя к двери, Ангелос ощупал замок, его нетрудно отвинтить. Он потрогал щеки. Ну и борода отросла! Хоть бы немного воды! И пить хочется… А жажда увеличивает страх. Может быть, и наоборот, но сейчас не время доискиваться, где причина, где следствие… «Я хотел все познать, чтобы не попасть впросак. Видимо, многого я захотел, особенно теперь, когда все так неустойчиво». Голова у него пылала, как на экзаменах в институте… Но прежде всего он должен побриться, надеть носки и рубашку. Если он будет наготове, может быть, скорее найдет правильное решение. Он не знает еще, что происходит сегодня в мире… Подперев руками бока, Ангелос стоял перед кроватью и пытался сосредоточиться. «Это самый критический момент в сражении, которое я даю столько лет», — подумал он. Ему казалось, что он стоит на исхлестанной ветрами горной вершине и, чтобы не попасть в засаду, изучает оттуда незнакомую местность. Но его окружали лишь голые стены. Взгляд его блуждал по ним и затем падал на грудь, проникая в самое сердце. Сюда обычно стреляют, и тотчас на одежде проступает красное пятно. Ему померещилось, что его грязная майка уже пропитана кровью. Он отвел глаза и сосчитал винтики в замке. Очень просто уйти отсюда. Но опять он почувствовал, будто свежая кровь смочила его майку. Он протянул руку и, боясь взглянуть на пальцы, схватил газету, лежавшую на столе… На ней не осталось следов. «Если я заставлю себя ни о чем не думать, то не смогу предотвратить случайность. Куда мне деваться, когда я окажусь на улице?» Суд вынес такое решение, что кровавая гвоздика должна была вырасти и расцвести у него на груди. А быть может, на лбу. Ангелос потянулся рукой ко лбу, но рука замерла на щеке, и он опять вспомнил, что у него отросла борода.
Он разыскал старую бритву, смочил ее слюной и поставил перед собой осколок зеркала. Глаза у него широко раскрыты — он мучительно борется со сном, — щеки грязные, кожа сухая, а пальцы не гнутся. Он постарел, как постарели эти пожелтевшие газеты. «Только страх не стареет», — подумал он и даже посмеялся в душе над своим афоризмом. «Я
