Советский Союз обязательствами, которые сделают неизбежным его столкновение с Германией, как только Вермахт сокрушит польское государство. Никакой уверенности в том, что западные демократии выполнят свою часть сделки, не существовало: в Москве опасались (не без оснований), что СССР в итоге окажется один на один с Третьим Рейхом, когда потенциальная линия фронта будет проходить в окрестностях Минска. В подобной ситуации возможность воевать на территории Польши, которая подразумевалась и в ходе политических обменов в апреле-июле, и во время военных переговоров в августе, по крайней мере отодвигала угрозу от непосредственно советских границ и распространяла контроль Москвы на обширное стратегическое предполье.
Ключом как к трехстороннему, так и к советско-германскому соглашению был вопрос о судьбе приграничных с СССР государств. Москва настаивала на их вхождении в ее сферу влияния, и летом 1939 г. именно Берлин согласился признать это. «Благодаря соглашению с Германией СССР впервые за всю свою историю получил признание своих интересов в Восточной Европе со стороны великой европейской державы»[1022], – отмечает М. И. Мельтюхов. В Париже суть советской позиции весной-летом 1939 г. осознали слишком поздно. 29 августа военно-воздушный атташе Франции в СССР подполковник Ш. Люге направил министру авиации Ла Шамбру пространную записку, на страницах которой попытался объяснить причины провала трехсторонних переговоров и заключения советско-германского пакта. Уже первая его фраза отмечала ту ключевую идею, которую должно было усвоить французское руководство, отправляя свою миссию на трехсторонние военные переговоры в Москву: «Кажется вполне установленным, что советское правительство отказывается от идеологии ради достижения реальных целей. Распространение коммунизма, ненависть к фашизму, защита против агрессоров являются для него не целями, а средствами» [1023].
Руководство Советского Союза, по словам Люге, «во-первых и прежде всего», руководствовалось императивом безопасности своих границ: «Степень важности этого принципа видна по той активности и последовательности, с которыми идея мира пропагандируется внутри СССР, и тем жертвам, на которые советская власть обрекла страну, чтобы в первую очередь укрепить границы в ущерб удовлетворению нормальных потребностей населения». Решению задачи безопасности подчинялся второй императив советской внешней политики – экспансия: «Опирающийся на идею отечества и растущую вооруженную силу, он подталкивает советское правительство к возврату под свой контроль территорий и народов, над которыми господствовали цари». Выделение этих целей позволило Люге представить достаточно близкую к действительности картину намерений советского руководства в ходе летних переговоров.
По его мнению, переговорная линия Москвы выглядела следующим образом: «Учитывая тот факт, что война стала неизбежной в краткосрочной перспективе, 1) отойти от первоочередного принципа сохранения мира лишь в том случае, если участие в войне (на стороне Франции и Англии) практически обеспечит СССР, по меньшей мере, полную неприкосновенность его территории, иными словами, уверенность в том, что он, что бы ни случилось, всегда будет воевать за пределами своих границ (Румыния, Польша, Прибалтийские страны, Балтика и т. д.), а также разгром основного врага, Германии, при минимальной затрате сил. 2) если эти условия вступления в войну, рассматриваемые как “ключевые аксиомы”, не будут созданы в нужное время, остаться вне конфликта, обеспечивая себе в таком случае полную неприкосновенность посредством соглашения с единственным опасным врагом – Германией».
Первый пункт советского плана начал реализовываться в апреле в ходе политических переговоров с Францией и Великобританией. Москва постоянно поднимала ставки, подталкивая Париж и Лондон к принятию своего главного требования. Военные переговоры, с этой точки зрения, рассматривались Кремлем как возможность донести до западных держав свои условия «в наиболее полной и настоятельной форме» – через обсуждение реальной перспективы ведения боевых действий. Люге предполагал, что советская делегация во главе с Ворошиловым рассчитывала либо на то, что Думенк и Дракс привезли с собой согласие Польши на ввод Красной Армии, либо на то, что Варшаву, в конечном итоге, принудят дать соответствующее согласие. К обсуждению общих проблем советские представители отнеслись «прохладно и даже с иронией», уделяя первоочередное внимание практическим деталям военного планирования, к чему французы и британцы оказались не готовы.
Уже по итогам первых встреч Ворошилов сделал вывод о том, что ответа на польский вопрос у союзников не было. В этой ситуации, «считая войну неизбежной, советское правительство, не колеблясь, перешло к реализации второго варианта, то есть к поиску соглашения с Германией». Речь шла о подготовке «позиции для отступления», которая потребовалась бы в случае провала трехсторонних консультаций. 29 августа Люге еще не имел информации о секретных протоколах, но дальновидно предположил: «Что касается условий сделки, заключенной между Германией и СССР, они, как кажется, не полностью изложены в тексте советско-германского пакта о ненападении. В том виде, в каком он опубликован, этот пакт действительно кладет конец Антико-минтерновскому пакту и взамен обеспечивает Германии свободу рук, но мы не видим в нем выгодных СССР гарантий против Германии на тот случай, если она, добившись быстрого успеха в Польше, вышла бы к советским границам и укрепилась бы там, став опасным соседом. Поэтому можно предположить, что опубликованный договор дополнен секретной конвенцией, где зафиксирована та линия, проходящая на некотором расстоянии от советских границ, которую германские войска не должны пересекать и которую СССР мог бы считать чем-то вроде своей прикрывающей позиции (position de couverture)».
Сталин не стал бы договариваться с Гитлером, не имея подобной территориальной гарантии, а потому после заключения советско-германского пакта Советский Союз «продолжит играть важную роль в европейской политике». «В действительности, – подытоживает Люге, – либо войны удастся избежать, и СССР получит, по крайней мере временно, тот мир, к которому стремится, либо война начнется, и в этом случае у него появятся все возможности играть на ослаблении Германии, или позволяя ей потерпеть поражение, или выступив против нее, если она начнет представлять угрозу»[1024].
Впрочем, в последние дни августа 1939 г. французское руководство уже мало интересовал вопрос о том, почему трехсторонние переговоры в Москве потерпели фиаско. Его куда больше волновала реальность, возникшая в результате их неудачи. Известия о советско-германских переговорах и подписании пакта о ненападении прозвучали в Париже «как гром “среди затянутого угрозами неба”. Полный поворот советского курса стал в глазах правительства Даладье событием огромного значения. Речь шла о провале дипломатической деятельности, которая с 1935 г. по 1939 г. была отмечена некоторыми разумными инициативами, но также и слишком частыми сделками и отступлениями» [1025]. Военно-политическое руководство страны впервые столь близко посмотрело правде в глаза: война стояла на пороге и являлась, вероятно, неизбежной. Единство в вопросе о том, как должна повести себя Франция в сложившейся ситуации, отсутствовало.
Бонне полагал, что Парижу необходимо действовать максимально осторожно. «Я считал, – писал он в мемуарах, – что война против Германии в поддержку Польши без русской помощи являлась предприятием, чреватым
