на это были невелики, я испугался, как пугается всякое ограниченное быдло, наивно полагая, что именно его драгоценная персона всем интересна и нужна. Короче говоря, я грустно поплёлся дальше. Идти было недалеко, город небольшой, поэтому, чтобы оттянуть время возвращения, несмотря на сильный холод я присел на лавочку подышать и выветрить остатки алкоголя. В свете тусклых уличных фонарей деревья выглядели серыми скелетами, далее двух метров от тротуара ничего не было видно, разнообразили картину лишь немногие прохожие, спешно миновавшие моё освещённое пятно, уходя далее в холодное пространство. Я сидел, медленно переводя взгляд из одного конца улицы в другой, и, в очередной раз повернув голову, внезапно увидел перед собой маленькую девочку 5-6 лет, которая протягивала мне красный кленовый лист. Где она его откопала в том серо-буром крошеве давно опавшей листвы, которую ветром прибило к бордюру или раскидало по мёртвым газонам, и почему захотела мне подарить, непонятно. Я улыбнулся, взял лист и поблагодарил, а её уже звали к себе родители, выкрикивая то ли «Лера», то ли «Вера», и упрекали в том, что она пристаёт к незнакомым людям. Посидев ещё чуть-чуть, я всё-таки нашёл в себе силы вернуться в квартиру и всю дорогу нёс подарок в руке, которая сильно замёрзла. Войдя в дверь, я машинально положил его на столик с ключами, затем так же машинально переложил на журнальный столик в комнате, переоделся, вместо ужина перехватил на кухне бутерброд с колбасой, запил чаем, вернулся в комнату, сел на диван и уже было погрузился вниманием в телевизор, как вдруг, будто в первый раз заметив лежащий на столике красный лист, по-настоящему расплакался, расплакался от всей души, в голос, навзрыд, с абсолютной безысходностью затерянного в бесконечном бытии слабого, беспомощного, ничтожного существа. Я не отдавал себе отчёта в причине моих слёз, они просто лились не переставая, и даже страх, что внезапно может позвонить кто-нибудь из родителей, чтобы справиться о моих делах, и я вынужден буду объяснять, почему у меня такой голос, ничего не мог поделать со столь искренней грустью тотального одиночества маленькой неудавшейся жизни. Горечь во рту, ком в горле – и всё это под задорные звуки развлекательной телепрограммы. Я будто находился в дешёвом фильме, на который ходят, чтобы безвозвратно убить несколько часов своей единственной жизни, и который забывают сразу после выхода из кинотеатра. В полной мере осознавая смехотворность происходящего, я ничего не мог с собой поделать. Я жалел себя так, как не пожалел бы меня никто, потому что никто не знал всей моей жизни. Взглянув на меня сейчас, кто-нибудь посторонний мог бы подумать, что видит перед собой незаслуженно обиженного хорошего человека, но я не был даже им. Я – ничто, мыслящая пустота, которая на свою беду осознала собственную ничтожность. Будь я в состоянии разрушить весь мир, я бы с лёгким сердцем это сделал, и чтобы уничтожить себя, и из зависти, дабы никто после моей смерти не мог наслаждаться жизнью. И хуже всего в этом то, что и тогда бы ничего существенного я не совершил, человеческая жизнь не бесценна, хватит заниматься самообманом. Даже билет на самолёт стоит вполне определённых денег, и за них никто не гарантирует вам полную безопасность, и никто её не предполагает, проектируя, строя и эксплуатируя летательный аппарат, потому что она обошлась бы слишком дорого, чтобы вы могли её приобрести. А чего же тогда в масштабах бесконечной Вселенной значит конечная ценность? Если что-то потеряется, она произведёт ещё, с неё не убудет.
Утром воскресенья я проснулся с пустотой внутри, без мыслей, желаний, эмоций. Я затолкал боль глубоко в сердце, впредь она не показывалась на глаза, но её оказалось так много, что кроме неё ничего в него уже не помещалось. Сейчас мне кажется, что в ту ночь я спал в последний раз, и бодрствовал в тот день тоже в последний раз, поскольку отныне бездеятельное забытье во сне сменялось деятельным забытьем наяву. Иногда ночами мне что-то снилось, но и днём точно так же без связи, не порождая никаких откликов в душе, перед глазами проходили разрозненные картины, которые сложно было отличить от порождений фантазии, и забывались они столь же неизменно, как и сновидения. Я превратился в идеального работника, не отличающего собственной жизни от должностных обязанностей, ибо и то, и другое ему безразлично. Иногда я даже забывал про еду, засиживаясь на работе до 10-11 часов ночи, а, приходя в съёмную квартиру, вдруг ощущал острое чувство голода, перехватывал чего-нибудь из холодильника и безо всякого сожаления о бессмысленно прожитом дне шёл спать. Работы было много, коллеги говорили, что здесь не всегда так, лишь в конце и начале года, но мне было всё равно, в физиологическом смысле всё равно. Год закончился, я поехал домой и все 10 дней провёл в кресле или на диване, изредка прерываясь на застолья, но внутри меня ничего не изменилось, я чувствовал себя ровно так же, как весь предыдущий месяц, более того, ничего не изменилось даже тогда, когда пришлось возвращаться обратно, я даже удивлялся кислым мордам коллег в первый рабочий день года. Моего спокойствия стали побаиваться, но недолго, пока сами не вошли в рабочую колею.
Если у этих строк найдётся читатель, он обязательно задастся банальным вопросом: «Чего он мается? Нашёл бы себе бабу и жил, как все». Так вот «бабу» мне искал каждый, кому не лень: мать, отец, сестра, дяди, тётки и прочие родственники, даже те, которых я видел два-три раза в жизни. Но каждый раз что-то не складывалось. На прошедших новогодних праздниках под тем или иным предлогом меня познакомили с несколькими девицами, и по их внешности я понял, что родственники очень невысокого мнения обо мне как о женихе. Однако суть даже не в этом. С каждой из них мы мило пообщались, но внутри ровным счётом ничего не шевельнулось. Хуже того, в моих воспоминаниях они слились в одну бесформенную массу рук, ног, ушей, носов, глаз и прочих частей тела, из которой даже при желании я не смог бы вычленить кого-нибудь конкретно и назвать по имени. Что явилось тому причиной? Очень просто: они все были одинаковыми, а я считал себя особенным. Тривиальные сельские дуры не находили во мне привычного и ожидаемого, то есть латентного гомосексуалиста, жаждущего всё равно какой дырки в мясе, который на языке тупоумного бабьего суемудрия называется «зрелым мужчиной» или «мужчиной, уверенно стоящим на ногах», в результате чего естественным образом останавливались на мысли о
