смерти»[212].
О прозорливости и честности Герцена свидетельствует тот факт, что, во многом расходясь с Марксом, он вместе с тем признавал и предвидел великое значение возглавляемого им Интернационала. Как отметил В. И. Ленин, этим Герцен достойно увенчал свою деятельность революционера. «…Разрывая с
Бакуниным, Герцен обратил свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу, к тому Интернационалу, которым руководил Маркс, – к тому Интернационалу, который начал «собирать полки» пролетариата…»[213] («Собирать полки» – это выражение Герцена. – А. А.) Герцен высоко ценил первые успехи рабочего движения в Западной Европе, подчеркивал необходимость долгой и упорной организационной работы. Деятели вроде Бакунина на это не были способны. «Тот, кто не хочет ждать и работать, тот идет по старой колее пророков и прорицателей, иересиархов, фанатиков и цеховых революционеров… А всякое дело, совершающееся при пособии элементов безумных, мистических, фантастических, в последних выводах своих непременно будет иметь и безумные результаты рядом с дельными»[214].
В полемике с «леваками» своего времени Герцен отстаивал созидательные функции социалистической революции. Браться за разрушение старого мира, не имея четкой программы и реальных возможностей для созидания мира нового, – дело безумное и преступное. Строить новое надо не на пустом месте, не на пепелище, а на фундаменте достигнутого старой цивилизацией. Герцен выступал против утопических и вредных мечтаний анархизма о немедленной ликвидации государства. Задача заключается не в том, чтобы отменить, «распустить» его, и в том, чтобы взять государство в свои руки и использовать в интересах народных масс.
Гневно обрушился Герцен на бакунистов, говоря, что «они ушли от народа дальше, чем его заклятые враги… Оттого-то они и полагают возможным начать экономический переворот с tabularasa[215], с выжиганья дотла всего исторического поля, не догадываясь, что поле это с своими колосьями и плевелами составляет всю непосредственную почву народа…»[216].
Эта позиция всеобщего разрушения закономерно ведет к отрицанию науки, культуры, гуманности. Наконец, Герцен поставил еще один величайший вопрос социалистической революции – вопрос о позиции массы мелких собственников, особенно крестьянства. Он предвидел, что этот класс, жестоко страдающий от капитализма, тем не менее окажется его упорным защитником. Предостерегая от поспешных и насильственных мер по экспроприации мелких собственников, Герцен писал, что только время, терпение, факты могут в конце концов убедить крестьян-собственников «в невыгоде беспрерывно крошащихся и дробимых участков и в выгоде сводного (коллективного. – Л. А.) хозяйства, общинных запашек». Иначе, продолжал он с гневной иронией, придется «начать водворение нового порядка – нового освобождения… избиением!.. Не начать ли новую жизнь с сохранения социального корпуса жандармов?»[217].
Здесь единственный раз Герцен возвращается к своей любимой идее – о спасительной силе общинного владения в России. Но он только упоминает об этом, не развивая мысль в многочисленных вариантах, как он делал раньше. Не означает ли это, что Герцен приблизился здесь к пониманию принципиальной общности судеб развития Европы и России, единства законов общественной эволюции? Трудно ответить на этот вопрос.
Письма «К старому товарищу» оказались последним крупным произведением Герцена. Через полгода после написания последнего, четвертого письма, в январе 1870 г., он неожиданно умер в Париже. Похоронен Герцен в Ницце. Автор не забудет теплый майский день, когда, поднявшись на невысокий холм, на котором находится кладбище, он увидел среди буйной зелени и ярких цветов статую Искандера в человеческий рост на его надгробии…
Огромное литературное наследие и архив Герцена оказались раздробленными на несколько частей, которые попали в разные страны. Лишь сравнительно недавно завершена концентрация этих материалов в подлинниках и копиях в России, где продолжается их публикация.
Община и социализм
Центральной проблемой жизни и творчества Герцена была историческая общность и различность судеб России и Западной Европы. Какие-то грани этой проблемы отразились в творчестве русских мыслителей XVIII и начала XIX в. Но она приобрела новый и острый смысл, когда, с одной стороны, в Западной Европе укрепился капитализм и народились социалистические идеи, а с другой – в России назрел кризис феодально-крепостнического строя и встал вопрос о «выборе пути». Герцен с особой яркостью и неповторимым своеобразием показал, что вокруг проблемы «Россия и Запад» группируется весь круг вопросов будущего развития России и русского народа.
Нельзя не согласиться со словами А. Володина: «Русские мыслители самых разных мировоззрений, но объединенные общим беспокойством о будущем своей страны, проявляют именно в это время предельную активность в осмыслении проблемы «Россия и Запад». Амплитуда решений – громадная. Достаточно только перечислить имена некоторых мыслителей, чтобы понять, насколько разнообразен их ряд: Чаадаев… Гоголь… Белинский… Хомяков… Достоевский… Салтыков-Щедрин… Тютчев… Чернышевский… Писарев… Чичерин… В этом ряду Герцен – одна из важнейших фигур»[218].
Хорошо известен принцип: идеи мыслителей прошлого надо рассматривать в свете исторических условий их деятельности, искать в этих идеях не то, чего эти мыслители не дали и объективно не могли дать, а то, что было ново и смело для своего времени. Герценовский крестьянский социализм сложился в 50-х гг., когда человек, чьи помыслы были устремлены к России, не мог видеть в жизни этой страны тех общественных сил, которые развились через несколько десятилетий.
Теперь-то нам ясно, что капиталистическое развитие России в тогдашних конкретных условиях было неизбежно, закономерно и прогрессивно. Это был единственно возможный путь к социализму. Но было бы нелепо требовать, чтобы так смотрел на дело Герцен в эпоху, когда еще страшной реальностью было крепостное право, а рабочего класса в сколько-нибудь «европейском» смысле вовсе не существовало. Гуманист и народолюбец, Герцен искал для России какой-то третий путь, который позволил бы ей освободиться от крепостничества и вместе с тем избежать капитализма и господства буржуазии.
В идейных спорах 40-х гг. Герцен выступал как один из вождей западников, которые, в противовес славянофилам, отстаивали прогрессивность вхождения России в «европейский мир». В 50-е гг. Герцен вроде бы меняет фронт: он говорит об особом пути и особом предназначении России. Его публицистика как бы перекликается с прославленными строками Тютчева:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
Но в главном Герцен был далек от тютчевского «поэтического» славянофильства и еще дальше – от воспевания старины и отсталости, чем занимались официальные монархические славянофилы.
Он видел особое призвание России в том, чтобы соединить западные идеи социализма с народными основами русской крестьянской общины и показать миру возможность нового общественного строя
