заявление о готовности союзников вступить в войну, если Германия не остановит агрессию, Бонне через французское информационное агентство «Гавас» без санкции Даладье сообщал о желании Франции участвовать в международной мирной конференции[1062].
Командование армии в последние дни августа и первые дни сентября уже жило в режиме военного времени. Гамелен вспоминал: «С военной точки зрения мы имели то преимущество, что смогли провести начальные мероприятия мобилизации и концентрации войск, не сильно опасаясь резкой ответной реакции германской авиации, выполнявшей возложенные на нее задачи на востоке. Но британцы настаивали на как можно более быстром начале боевых действий, чтобы безотлагательно обозначить наше активное содействие Польше. В действительности, я считаю, они опасались того, что мы заколеблемся в самый последний момент. Они по-прежнему не доверяли нашему министру иностранных дел» [1063]. Уже была подготовлена штаб-квартира главнокомандующего, которую решили разместить в Венсеннском замке под Парижем. Как вспоминал Гамелен, «находясь в непосредственной близости от правительства, я смог вырваться из атмосферы Парижа», пронизанной духом политической борьбы и межведомственной конкуренции.
2 сентября Даладье выступил перед парламентом. Он сделал особый акцент на многочисленных попытках сохранить мир и убеждал депутатов в том, что у Франции не осталось иного пути, как забыть о примере Мюнхена и силой отстаивать свои интересы: «Я обращаюсь с вопросом к французскому народу, ко всем народам мира: чего будет стоить очередная гарантия, гарантия неприкосновенности наших восточных департаментов, нашего Эльзаса, нашей Лотарингии в тот самый момент, когда Польша подвергается нападению, после того, как были нарушены гарантии, поочередно полученные Австрией, Чехословакией, той же Польшей? Став еще сильнее благодаря своим завоеваниям, насытившись останками Европы, завладев неисчерпаемыми природными богатствами, агрессоры вскоре повернут против Франции все свои силы. Наша честь, это достоинство мирного народа, который не испытывает ненависти ни к какому народу на Земле и возьмется за оружие лишь ради спасения своей свободы и своей жизни. Ценой нашей чести мы купим лишь хрупкий, непрочный мир, и когда завтра нам придется драться, потеряв уважение наших союзников и других наций, мы окажемся лишь жалким народом, обреченным на поражение и рабство»[1064].
Франция вступала в войну, которой так опасалась. Споря с Бонне, Даладье допускал возможность созыва конференции, но только в том случае, если Гитлер остановит свои войска и вернет их на территорию Германии. К исходу дня 2 сентября в это уже мало кто верил. В Лондоне министры считали, что французы тянут время. Кэдоган позвонил Даладье и предупредил его, что если к полуночи Германия не остановит агрессию, то утром Великобритания объявит ей войну[1065]. Через несколько часов Даладье об этом оповестил сам Чемберлен. Глава французского правительства в это время уже не столько надеялся на неожиданное перемирие на востоке, сколько выполнял рекомендации Гамелена, который, планируя мобилизацию, больше всего опасался германской «внезапной атаки» до того, как французы успеют закончить стратегическое развертывание. Генерал считал, что немцы располагают возможностью нанести упреждающий удар с «линии Зигфрида»[1066] и настаивал на задержке официального объявления войны в ситуации уже начавшейся французской мобилизации. Речь, впрочем, шла уже не о днях, а о часах. Утром 3 сентября Гендерсон вручил Риббентропу британский ультиматум. Через три часа то же сделал Кулондр. После того, как условия союзников были отвергнуты, Германия оказалась в состоянии войны с Францией и Великобританией.
Часть II
«Странная война» и военно-политическое поражение 1940 г
Глава VII
Вступление Франции в войну
«Ворвавшись в первую войну так, как решительно ныряют в воду перед стремительным, согревающим заплывом, в конфликт 1939 г. французы погружались, подобно промерзшему купальщику, который сначала пробует воду пальцами, а затем, стуча зубами, погружается в нее сантиметр за сантиметром»[1067], – так А. Сови описывал атмосферу первых дней Второй мировой войны во Франции. К столкновению с Германией страна готовилась годами, но после того, как оно наконец произошло, ее руководство продолжало испытывать серьезные колебания. Даладье никогда не рассматривал сепаратный мир c Третьим Рейхом за счет Польши в качестве возможного варианта действий, хотя ряд политиков и стоявшая за ними определенная часть общественного мнения высказывалась в таком ключе [1068]. 14 сентября полпред СССР во Франции Суриц писал Молотову, что любые слухи о готовящемся мире в Париже считали «“немецким маневром”, заранее его отвергают и говорят, что со всяким, кто его будет поддерживать, расправятся как с “дефэтистами”, во время войны»[1069]. Через четыре дня он сообщил в Москву, что в ходе беседы с Даладье глава французского правительства твердо заявил, что, «как ни сложатся обстоятельства, Франция и Англия доведут войну до конца. “Я не поддался увещеваниям разных Лавалей и Фланденов”, – прибавил он»[1070].
Объявление войны Германии явилось результатом консенсуса, который сложился во Франции к лету 1939 г.: и ключевые политические силы, и общественное мнение пришли к выводу о том, что лимит на уступки Гитлеру исчерпан. Общественное сознание эволюционировало в направлении этой новой консолидации, происходившей из убеждения, что война с Третьим Рейхом неизбежна и необходимо продемонстрировать единство и решимость. Вопреки апокалиптическим ожиданиям, мобилизация сентября 1939 г. не стала моральной катастрофой для французов. В августе 1939 г. опрос общественного мнения показал, что страна готова воевать: 76 % опрошенных были согласны взяться за оружие в случае начала войны из-за Польши[1071]. Ход их мыслей описывает французский историк М. Ферро: «Уступив один раз, общество понимает, что его надежды на Мюнхен были иллюзорны… Люди считают, что “надо положить этому конец” [агрессии Германии в Польше – авт.], и пацифисты 1938 г. практически утрачивают влияние» [1072].
В целом французами владели те же эмоции, что в 1914 г. Р. Янг пишет об этом: «В 1914 г., как и в 1939 г., французская нация отправлялась на войну со смешанными чувствами, движимая главным господствующим инстинктом – покончить с этим, навсегда решить проблемы с Германией. Это было не стремление к завоеваниям и даже не желание отомстить, лишь желание, чтобы ее оставили в покое, прекратили угрожать и нападать, попытка положить конец череде будоражащих международных кризисов. Без сомнения, в 1914 г. было больше воодушевления, но последующая бойня избавила людей от этой наивности. Не должно удивлять, что сыновья 1939 г., помня об этом, вели себя не так ребячески, как их отцы в 1914 г.»[1073].
Ж.-П. Сартр, в 1939 г. призванный в армию и служивший в метеорологическом корпусе, отмечал в дневнике: «Начиная с самого первого дня можно было встретить весьма крепких мужиков, они все сносили, не жалуясь, им даже в голову не приходило, что их можно жалеть. При том, что они не могли опереться ни на какой патриотический или идеологический идеал. Им был не по
