душе гитлеризм, но нельзя сказать, чтобы они были без ума от демократии, на Польшу им было в высшей степени наплевать. Ко всему прочему у них складывалось смутное впечатление, что их дурачат. Тем не менее, они все выдюжили со своего рода негромким достоинством… Они не горели нетерпением победы, просто в них было глубокое желание, чтобы “все это кончилось”»[1074]. Речи об энтузиазме, безусловно, не шло, но и пораженчество в сентябре 1939 г. оставалось уделом скорее правых политиков и симпатизировавшей им общественности.
Особняком стояли коммунисты. После подписания советско-германского пакта ФКП пришлось приспосабливаться к новому внешнеполитическому курсу Москвы. Печатный орган партии газета «Юманите» одобрила соглашение, подписанное Молотовым и Риббентропом, назвав его важным залогом мира. Появившаяся в ней уже 23 августа статья приветствовала заключение пакта как «победу в борьбе за мир», затем последовали еще две публикации. Однако о пораженчестве речи не шло: 2 сентября депутаты коммунистической фракции нижней палаты парламента проголосовали за военные кредиты, партия поддержала проведение мобилизации. 17 сентября Красная Армия во исполнение секретных протоколов от 23 августа вошла на территорию восточных воеводств Польши. Власти опасались того, что коммунисты откроют внутренний фронт против французской армии. В докладе полиции от 24 сентября отмечалось: «Цель, которую ставит перед собой коммунистическая партия, распространяя свои лозунги, заключается в провоцировании волны деморализации» [1075].
26 августа был принят декрет, санкционировавший закрытие «Юманите», которая наносила «своей деятельностью ущерб национальной обороне»[1076]. Месяц спустя только что реорганизованное правительство Даладье распустило коммунистические организации, тем не менее, депутаты от ФКП продолжали в этот период сохранять за собой депутатские места в парламенте[1077]. Положение коммунистов оставалось тяжелым и двусмысленным: их поддержка советско-германского пакта о ненападении не находила понимания у французов. По свидетельству Р. Арона, большинство населения Франции, как и его самого, «охватила злоба на Сталина, который одновременно делал войну неизбежной и всю тяжесть ее переносил на нас, на демократов»[1078]. В действиях Советского Союза многие видели аналогию с «изменой» 1917 г., когда большевики, взяв власть в России, вступили в сепаратные переговоры с немцами.
В этой ситуации постепенно слабели позиции антивоенных сил внутри правительства. Важным шагом в этом направлении стала реорганизация кабинета министров 13 сентября. Бонне, до конца пытавшийся помешать войне, потерял свой портфель. Фактически он находился не у дел с начала сентября: послы за рубежом, улавливая складывающуюся атмосферу, предпочитали обращаться за инструкциями непосредственно к Даладье. В новом составе правительства руководство Кэ д’Орсэ взял на себя сам председатель Совета министров, переместив Бонне на почетный, но мало что значивший в военных условиях пост министра юстиции. Во Франции, наконец, появилось министерство вооружений, которое возглавил инженер и опытный администратор Р. Дотри. Однако конфигурация властной модели окончательно обрела персонифицированный характер. Даладье превратился в главный центр принятия решений: «Частота встреч председателя Даладье с Леже, ежедневные контакты председателя правительства и министра национальной обороны с военными, техническими специалистами, игравшими все большую роль, тенденция к персонализации власти, делающая “начальника” ответственным за все, вели к тому, что внешняя политика Франции все чаще делалась на улице Сен-Доминик»[1079]. Председатель правительства опирался на значительную поддержку общества, беспрецедентную со времен Клемансо и Пуанкаре. «Даладье – это Франция»[1080], – говорили тогда многие.
Однако в сентябре 1939 г. возможности «ручного управления» страной, вошедшей в реалии военного времени, сузились до предела. На бумаге председатель Совета министров обладал огромной властью, пользуясь чрезвычайными полномочиями, делегированными парламентом, и опирался на широкую общественную поддержку, но его политика не становилась от этого более эффективной. «Война сама по себе не могла привести к возникновению настоящего движущего центра (centre d’impulsion). Упрек, который можно было предъявить Даладье, состоял именно в том, что в тот момент, когда его популярность являлась безусловной, когда страна собралась с силами, когда общественность поддержала бы любой его шаг и самые беспринципные парламентарии не осмелились бы чинить ему препятствия, он не осознал необходимости создания солидарного правительства»[1081], – констатирует Ж.-Б. Дюрозель. Бонне и другой сторонник соглашения с Германией А. де Монзи, занимавший пост министра общественных работ, остались в составе правительства. Однако даже те министры, которые соглашались с безальтернативностью ведения войны до победного конца, зачастую действовали, ориентируясь, прежде всего, на личный политический интерес. Ярким представителем этой когорты являлся Рейно. При полной поддержке властей основными политическими силами правительство «священного единения» по образцу модели, существовавшей в 1914–1917 гг., во Франции так и не возникло.
Как вспоминал в мемуарах генерал П. Арманго, командовавший в 1939–1940 гг. воздушной обороной Парижа, стране «требовалось правительство общественного спасения, сформированное небольшой группой энергичных людей, обладавших сильной волей и пользовавшихся всеобщим доверием; но кабинет оказался неуправляемым собранием министров»[1082]. Даладье ставил во главу угла принцип представительства интересов групп влияния, балансирования между различными фракциями в парламенте и за его пределами, иными словами вел себя совершенно иначе, чем Клемансо на его месте в 1917–1918 гг. «Даладье занялся политикой как пропагандист, – отмечал в октябре 1939 г. на страницах своего дневника спикер сената Ж. Жанненэ, – он показал, что, в общем, остается партийным деятелем левой ориентации. На проблемы он (как, увы, и многие другие парламентарии) смотрел именно с этой стороны. Он не изучил их такими, какие они есть на самом деле. Нет ничего удивительного в том, что как управленческие вызовы они оказались для него чем-то практически незнакомым, и он с трудом принимал необходимые решения»[1083].
Сталкиваясь с политическими ограничениями при необходимости сделать кадровое назначение или провести реорганизацию аппарата, Даладье по-прежнему шел привычным путем – брал соответствующий функционал на себя. Однако к сентябрю 1939 г. этот ресурс был практически исчерпан. «Слишком много шляп для одного человека, тем более, – для Даладье»[1084], – так описал сложившуюся во Франции ситуацию историк. Управляя одновременно двумя ключевыми ведомствами и осуществляя общее руководство страной, глава правительства при всей своей работоспособности и управленческих качествах буквально тонул под ворохом дел. По замечанию М. Александера, он превращался в «Фигаро французского военного правительства» [1085]. Чтобы избежать морального и физического срыва, Даладье приходилось все чаще скрываться за спинами своих многочисленных советников, однако это окончательно дробило французскую стратегию и парализовало процесс принятия ключевых решений.
Роль Даладье как министра иностранных дел сводилась к формальной. Его рабочий кабинет по-прежнему находился на улице Сен-Доминик. Он появлялся на Кэ д’Орсэ, читал телеграммы и подписывал циркуляры, но основная ответственность за принятие внешнеполитических решений легла на Леже. Генеральный секретарь МИД не ладил с Бонне, однако его собственные взгляды на международные отношения были неоднозначными. Он понимал бесперспективность политики «умиротворения» и отстаивал более жесткий курс
