как-то… – вроде как вспоминая, отвечает Смугляна, счастливая оттого, что
Роман ругает её уже не отталкивая, как свою.
– Ох, и наивная же ты!
– Послушай, – говорит Нина, понимая, что теперь она уже на твёрдом берегу. – Ну о чём мы с
тобой говорим, а? Как можно думать, чтобы я позволила что-то подобное, причём в первую же ночь
после твоего отъезда? Как можно подумать, что при всех открытых дверях, рядом с соседями,
могло что-то происходить? Как это вообще возможно здесь?
155
Говоря «здесь», Смугляна обводит рукой по комнате, почти над тем местом, где лежали
матрасы, и вдруг на мгновение внутренне обжигается. От фантомного костра тихой тлеющей
похоти с Алексеем, не погасшего и сейчас, отрывается язык белого невидимого пламени и
полностью охватывает её, словно облитую бензином. Греться, оказывается, можно и на останках
тайного минувшего греха. Волна прошлого желания, испытанная теперь уже рядом с Романом, да
ещё вслед за только что миновавшей грозой, кажется невероятной и ей самой. И как только он
верит ей?! Как, оказывается, запросто можно будущего мужа обводить…
Пытаясь унять в себе муть неясного раздражения, Роман поднимается, подходит к окну, с
минуту бездумно смотрит в стенку темноты, возвращается и натыкается на коричневый халатик
Нины, небрежно кинутый на спинку кровати. И снова вспыхивает: общежитие, её блуждающая
близорукая улыбка, натянуто прячущая зубы, когда она оглянулась от двери… Почему это
вспоминается теперь, когда этот халатик давно уже стал привычен? Всё дело в её улыбочке
девятки крестей, которую он давно уже не видел, и которая сегодня неожиданно порхнула вновь.
Улыбочка эта вроде лакмусовой бумажки. Явно, что сейчас Смугляна говорит не то, что есть. Так
ли уж хорошо он знает её? Почему бы, наконец, не порасспросить кое о чём свою будущую
спутницу жизни? Раньше было некогда. Хватало других проблем, другой боли…
– Послушай-ка, – говорит Роман, – ну, ладно, Бог с ним, с этим Алексеем. Но я ведь и про
Леонида ничего ещё толком не знаю. Давай-ка, выложи мне, наконец, всё. Теперь я хочу полной
ясности. Расскажи лишь один раз. Мне просто нужно знать. Потом спрашивать не стану.
Нина видит, что это не просьба, а требование. Жёсткое требование, вполне обоснованное его
вольным или невольным подозрением. А ведь она надеялась, что это выяснение уже никогда не
состоится. Даже придуманную, более убедительную версию своего прошлого забыла. Она, эта
версия, где-то рядом, здесь, только как бы на неё перестроиться?
– А может быть, лучше потом? – с надеждой предлагает она.
– Потом, когда мы уедем, будет поздно. Мне нужно сейчас. Именно сейчас.
Делать нечего. Начала для разгона и для того, чтобы память всё-таки отыскала забытую
версии прошлого, как обводную дорогу, Смугляна пересказывает всё, уже известное ему. Роман
терпеливо выслушивает. Однако дальше рассказ идёт дёргано и неровно. Тем более, что сегодня
Роман ведёт себя как следователь на допросе: чётко спрашивает и требует прямых ответов. Он всё
сопоставляет и анализирует. И эта его твёрдость неожиданна. Она сбивает с толку. А забытый путь
будто прячется… Сначала Смугляне удаётся как попало обогнуть факт аборта, для чего
приходится придумать несколько дополнительных причудливых загибов. Но два уточняющих
вопроса Романа – и эти загибы распрямляются, как пластилиновые. Нина не может толком
объяснить своего долгого лечения и того, почему ещё и сейчас находится под наблюдением врача.
Да ведь он возьмёт сейчас её медицинскую карту и всё увидит. Смугляна теряется, мелет полную
чепуху. Роман смотрит спокойно, с холодным недоумением. И Нину вдруг прорывает. Да не желает
она врать о том, что больно! Ей и без того уже невмоготу переносить эти тяжелейшие уколы без
всякого права на понимание и сострадание. Тысячи женщин лечатся от того же, но им хоть кто-то
сочувствует. Мало того, что для неё это невозможно, так она ещё должна всячески скрываться и
изворачиваться. Да не может это быть грехом хотя бы уже потому, что связано с массой моральных
и физических страданий. Конечно, она может и должна скрыть своё случайное приключение с
Алексеем, чтобы сохранить свою будущую семью, но прошлое ей скрывать незачем. К тому же,
правда об аборте просто ничтожна по сравнению с последним событием. Не может, не имеет права
Роман осуждать того, что было до него и что уже само по себе окупается долгой болью и вконец
расстроенным здоровьем…
Правда о её истинном лечении сокрушает Романа. Леонид всё время виделся некой дальней,
почти нереальной тенью; вроде тени была и его близость с Ниной. Но теперь эта туманная
реальность стремительно становится чёткой и определённой, как на фотобумаге в тёплом
проявителе. Особенно явно сквозь череду метаморфозных переходов Леонид материализуется
здесь запахом аптеки, который чувствуется всегда. Этот запах уже давно стал запахом их жизни.
Конечно, и у Голубики был Серёжка, но там все было изначально открыто. Нина же выстроила
совсем иное представление и о себе, и о будущем. Именно это представление заставило Романа
окончательно отречься от Голубики, вкалывать на холодной крыше и в ледяных телефонных
колодцах. Ради этих представлений куплен дом. Ради этого сделаны долги, которые ещё
выплачивать да выплачивать. И как поступить теперь?
Мозг уже до боли воспалён сумятицей, ярким винегретом чувств. Роман тяжело бродит из угла в
угол и вдруг останавливается у окна, увязнув взглядом в липкой заоконной тьме: ему чудится
какое-то странное ощущение в волосах. «Боже мой, кажется, я седею, – догадывается он, –
неужели, это можно слышать?»
– Но это ещё не всё, – произносит за спиной Смугляна, теперь уже полностью убитая.
Обернувшись, Роман смотрит на неё тем же взглядом, каким смотрел во тьму за стеклом: и что,
интересно, ещё? Ему уже и так всё безразлично.
– Что не всё? – механически спрашивает, кажется, лишь сам его язык.
156
– Я ведь тогда была ещё совсем молода, ну, когда со мной всё это случилось… В общем,
понимаешь, хоть я и лечусь сейчас, но врачи говорят, что детей у меня, наверное, не будет. .
Роман всё ещё стоит, снова глядя в окно, как в жизнь пересыщенную до непроницаемости.
– Всё? Других важных сообщений нет? Ну, теперь-то хоть всё?
– Всё…
– Да и ладно… Вы и о последнем-то зря сообщили. Ещё подумаете, будто оно больше всего на
меня и повлияло. А мне и первой новости позаглаза. Так вот, собирайтесь-ка, мадам, я провожу вас
до общежития: там вас ещё, наверное, не забыли…
Говоря это, Роман и сам ужасается тому, что совершает – да он же разваливает всё
построенное. Ну а другой выход есть?
Смугляна
