очень, – продолжает Серёга. – Непримиримая
национальная рознь, понимаешь? Так что все мы как-то эволюционно разошлись – поняли, что
никогда до конца друг друга не примем.
«И этот туда же», – думает Роман, вспомнив Ивана Степановича с его национальными
теориями. Но по большому-то счёту, при чём здесь национальность? Почему человек, родившийся
лишь однажды, должен вгонять себя в какие-то рамки, будь то рамки политические, национальные
или какие-то ещё?
Но тут, однако, уже не до дебатов. Хотя момент для покаяния за предательство, для истории
про свой «пасьянс» с Элиной сейчас очень удобный. Но сделать это – значит потерять, ко всему
прочему, и единственного друга. Да и Серёгу лишить хотя бы вот такой хилой опоры. Так что, для
признания в предательстве по-настоящему удобного момента не бывает, пожалуй, вовсе. И тогда
для покаяния Роман выбирает вину поменьше – свой уход из семьи. Ирэн – двоюродная сестра
159
Серёги, а он подло бросил её. Но друг выслушивает эту историю вяло и поверхностно: его
большая пьяная голова уже валится то на одну, то на другую сторону. Оживляется он лишь от
новости о покупке дома. И даже с интересом расспрашивает о том, где этот дом стоит и как
выглядит.
– Слушай, – осеняет вдруг Романа, – а давай вместе туда рванём! Ну их, этих баб!
Потребуются, так мы их и на месте найдём. Найдём, как думаешь?
– Найдём, без проблем, – посидев немного совершенно неподвижно и по-пьяному
сосредоточенно, отвечает Серёга.
– Во! – радостно восклицает Роман. – Это по-нашему, по-боевому!
– Но я не поеду, – заключает Серёга. – Это твой дом. Ты не смог жить с Ирэн в её квартире, и я
такой же, как ты. Нормально я могу жить только в своём доме. Да и потом, это противоестественно,
чтобы два мужика вместе жили.
Роман не находит, что и ответить. Нет, Серёга понял и уловил всё, в том числе и про Голубику.
Отключается он сразу: его речь вдруг плывёт, словно звук на испорченной пластинке, и Роман
видит, что он уже спит сидя, обхватив себя руками и уронив голову на грудь. Роман заваливает его
на диван, где он и сидел, накидывает покрывалом. Надо идти домой, но за друга тревожно. Никуда
не годится заливать свои неудачи вином. Сильнее-то от вина ещё никто не становился. Его
дальнейшие жизненные планы так и остались неясными. Конечно, тут и у самого всё висит на
волоске, а у Серёги, кажется, и висеть нечему. Да ещё эти глупые речи о самоубийстве. Дурак!
Отчего вообще приходят к таким мыслям? Скорее всего, от собственной ограниченности. Просто,
когда поперёк твоей дороги падает толстое бревно, через которое нельзя перелезть, ты не сразу
понимаешь, что его можно обойти, ведь ни одно бревно не бывает бесконечным. «Хотя, – думает
Роман, – в такой же ситуации и я. Для меня это полный тупик, а любой посторонний наблюдатель
подскажет мне сотни советов. Но поставь его на моё место и он тоже схватится за голову. Решение
должно быть подсказано не со стороны, а со стороны собственной души. Вот и надо мне
подождать, пока моя душа отстоится, просветлеет».
Вернувшись домой, Роман рассматривает фотографии Нины – ему хочется понять, теряет он с
ней что-нибудь или нет? Он уже наснимал её всячески: где-то в пакете, опять же замаскированном
под фотобумагу, лежат её фотографии в голом виде. Позировала Смугляна с удовольствием,
обнаруживая при этом уже готовое представление о наиболее красивых и привлекательных позах
и ракурсах. Позирование своему художнику не прошло даром. Теперь Роман рассматривает её
обычные, «приличные» фотографии. Больше всего ему нравятся снимки, где её лицо открыто, на
которых оно «наиболее татарское». Особенно эффектна Нина на фотографии с гладко
прибранными волосами, поверх которых повязан подаренный матерью платок с какими-то
замысловатыми национальными узорами. Роман долго всматривается в её лицо. «Ну вот надо мне
всё это или нет?» – спрашивает он себя сразу обо всём, связанном с ней, и не находит ответа.
Ответ находится в другом. Не лучше ли для быстрого отстаивания души сделать вид, что
никаких проблем не существует? Отвлечься на что-нибудь другое, например, читать побольше … И
два следующих вечера после работы Роман отсиживает в читальном зале, временами засыпая
прямо за столом. Но даже двух этих вечерних отсутствий хватает для того, чтобы Галя и Текуса
Егоровна заговорили с ним, поджав губы. Сочувствуя Смугляне, они, оказывается, следят за его
моральным обликом. Роману это смешно: с его выгорающей душой сейчас уж точно не до
приключений. Хотя, может быть и впрямь обойти стороной это бревно, упавшее поперёк его
дороги, и идти дальше? Познакомиться с какой-нибудь целомудренной девушкой, у которой нет
таких проблем, как у Нины, и увезти её на Байкал в свой дом? Что, разве таких девушек нет?
Конечно, есть, но сам-то ты кто? Целомудренности захотел… Да для тебя и Смугляна – ангел
божий.
На вторую неделю кастрюлька на плите оказывается пустой и холодной. Роману, конечно,
хочется есть, но вздох облегчения «вкуснее». Только почему её сегодня не было? Не то она
заболела, не то просто устала и поставила на нём крест. . Ну и ладно, ну и хорошо. Всё выходит
так, как он хотел. Не сработали её приёмчики! Теперь, главное, выдержать какое-то время ещё.
Пусть сами события подскажут дальнейшее…
Следующее событие таково, что в субботу, вернувшись с работы, Роман находит на столе
извещение на бандероль. Гуляндам Салиховна снова чем-то радует свою дочь. Сразу после
Нового Года она прислала ей три летних платья в доказательство своей яркой материнской любви.
Тогда после этой посылки они с Ниной ещё полдня спорили о том, чем должна выражаться
родительская или какая-то иная любовь. Роман утверждал, что лишь самим чувством, Смугляна
же считала, что «материальное внимание» выражает чувства куда убедительней и сильнее.
Конечно же, к общему мнению они так тогда и не пришли.
Что ж, извещение не мешало бы доставить по назначению. Вот завтра он его и отнесёт. Роман
откладывает бумажку в сторону, но это отсроченное событие вдруг почему-то начинает напрягать
уже само по себе. А почему, спрашивается, завтра? Что мешает сделать это сегодня? В общем-то,
вроде бы ничего. Напротив, даже хорошо, что сегодня – хотя бы есть чем время занять.
160
Шагая по улице с бумажкой в кармане, Роман не может освободиться от какого-то странного
ощущения предательства перед самим собой, перед собственной решимостью и
принципиальностью. Отчего это чувство? Ведь он идёт не мириться, а делает лишь то, что сделал
бы каждый на его месте –
