в растерянности. Сначала покинуто и сжато, сидит на стуле, как комочек, потом
поднимается, с шорохом вытягивает из-под кровати первый чемодан. И её почему-то жалко. Роман
уходит на кухню, чтобы не дрогнуть, не растрогаться ещё больше, когда она станет укладывать то
одну вещицу, то другую.
Хорошо, что на кухне никого. Он сидит там, стиснув пальцами гудящую, пульсирующую голову.
Непонятно: время идёт или не идёт? Нина возникает, наконец, в дверях кухни уже со вторым
чемоданом и в пальто. Первый же чемодан, оказывается, стоит у порога. Роман вскакивает,
одевается.
– Можешь не провожать, – уже как-то отстранённо и независимо бросает она. – Дорогу знаю…
Роман садится. Громко хлопает дверь. «Надо же, она ещё и сердится…»
Кривошеевы смотрят свой громкий телевизор и ничего больше не слышат. Роман вспоминает,
что когда они переселялись сюда, то чемоданы Смугляны были тяжеленными, а тяжёлое ей
поднимать нельзя: к этому он уже привык. Выскочив из дома, Роман догоняет её уже на улице,
выхватывает ношу из обеих рук. Она останавливается и смотрит с надеждой, но Роман не
возвращается, а идёт дальше.
Молчат всю дорогу. На улице уже полная темь. Для Нины обидней всего мысль, что
разругались-то они из-за события, которое уже отболело и которое Роман мог бы просто принять.
Теперь она с раздражением думает, а не рассказать ли ему, такому ревнивому и самолюбивому,
абсолютно всё, в том числе и про Алексея? Пусть почувствует себя полным идиотом. И тогда все
мосты назад будут сожжены. Однако, может быть, это ещё не конец? Нет уж, лучше сдержаться…
Время от времени Роман останавливается, смахивает слёзы и сморкается. Только теперь ему
жаль не Смугляну. Пожалуй, впервые он плачет от жалости к себе самому: почему же, почему всё у
него не так? Стыда или неловкости оттого, что Нина видит его плачущим и отчаявшимся, нет. Ему
просто наплевать на неё, она отпала совсем. Всё рухнуло. В душе уже полная темнота – от сияния
байкальских снегов не остаётся и слабого отсвета. И где-то там, в темноте души, стоит его
собственный дом с большой серой шапкой снега на крыше. Дом уже есть. Только чем его
наполнить?
У крыльца общежития Роман делает так, как наметил по пути: ставит чемоданы на верхнюю
ступеньку, молча поворачивается и уходит, не оглядываясь. Ему сейчас не важно, вошла ли
Смугляна тут же в дверь, чтобы попросить кого-нибудь о помощи, или стоит, глядя ему вслед. Но
выдержать этот ровный, безразличный уход очень нелегко.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Воля событий
Перечислить деньги для Михаила и Маруси куда проще, чем переварить происходящее с сыном
и хотя бы кратко ответить. Письмо, пришедшее из Пылёвки куда позднее денежного перевода, без
всяких упрёков; скорее, оно даже с робостью перед непостижимой жизнью сына. Единственно, чего
не понимают родные и о чём просят точнее разузнать у умных людей – юристов, пока он ещё в
городе, где эти юристы живут, так это то, как оставить себе сына по закону? Этот совет в письме
повторяется дважды – он кажется мудрым и дельным даже им самим. И понять их беспокойство
можно.
Далее, рассказывая о своём житье с Юркой, Маруся с умилением описывает все его забавные
выходки. Юрка уже говорит и ходит. К внуку родители успели прирасти настолько, что живут теперь
в постоянной тревоге перед возможным приездом бывшей, ранее такой хорошей, а теперь такой
опасной, невестки. Всех причин развода сына они, конечно, не знают, но готовы осуждать Ирэн уже
за один её поступок с ребёнком, чтобы иметь хоть какое-то моральное основание оставить внука у
себя.
Вернувшись с работы, Роман находит это письмо на кухонном столике, и, прочитав, долго сидит
с полным сумбуром в голове. Сколько же можно находиться в таком подвешенном состоянии?
Тянуть некуда. Сейчас самое время ехать в собственный дом, срочно, хотя бы минимально
157
обустраиваться там и забирать Юрку из Пылёвки. Да только с кем же там обустраиваться? С кем
обживать новое гнездо? С кем воспитывать Юрку? Вопросов море, но суетиться и терять
самообладание нельзя. Хватит уже, насуетился… Как бы ни поджимали время и обстоятельства,
но даже и в этом случае лучше оставаться в тягостной неопределённости. То, что определяется
само, всегда определяется точно.
Пока же очевидно одно: никакой чистой страницы жизни, которую он собирался начать, уже не
получится. Хорошо бы эту испорченную страницу перелистнуть, да только она не
перелистывается. Днём, пока Роман на работе, Смугляна приходит и прибирается в комнате,
готовит ужин. На продукты, как и раньше, берёт деньги из кошелька на этажерке. Но сама не
съедает здесь ни крошки. И это при её слабости, при её тяжёлых уколах. Испорченная страница
жизни не перелистывается и потому, что аптечным запахом Смугляны пропитаны простыни и
единственная их подушка.
Из дома Нина ускользает обычно перед самым его приходом: кастрюлька на плите ещё горячая,
отглаженное белье тёплое на ощупь. Возможно, с какой-нибудь незаметной скамейки на улице она
даже наблюдает за его возвращением. Конечно, всё, сделанное ей, сделано неумело: и суп
невкусен, и уборка тяп-ляп. Но это именно индивидуальный след Смугляны, а настойчивость, с
которой он проявляется, говорит о полном её раскаянии, о желании всё поправить. И понятно, что
её поступки, хочешь ты того или не хочешь, куда доказательнее слов. Так что нужно лишь спокойно
и по возможности безразлично перетерпеть эти её уловки. Долго они не продлятся.
Кастрюлька с чем-то приготовленным и сейчас стоит на плите. Не поднимая головы, словно
спрятанной в ладони, Роман слышит, как Галя, вошедшая в кухню, помешивает ложкой на плите
суп с ароматом лаврового листа. «Пусть думает, что я задремал…»
– А ведь у тебя уже седые волосы, – неожиданно сообщает соседка.
Роман выпрямляется, опускает руки. Галя смотрит на него с прижатыми к груди руками, держа
дымящуюся ложку. Кажется, она даже слегка напугана своим неожиданным открытием. И
Кривошеевы, и хозяйка уже давно осуждают Романа за его, как им кажется, слишком
затянувшуюся семейную размолвку.
– Это от окна отсвечивает, – говорит Роман. – Откуда у меня седина? Я и так светлый. Разве в
моих волосах её заметишь?
Он поднимается и смотрит в маленькое, забрызганное мыльной водой зеркальце над большим
умывальником-мойдодыром. И вправду: на обоих висках поблёскивают серебряные ниточки.
Седина?! «Разве я уже старый? – удивляется Роман. – А, кстати, сколько мне лет? Кажется,
двадцать три. Да, да всего-навсего двадцать три. Разве это происходит так быстро?»
– Ты уже и сам-то весь измучился… – назидательно и со смыслом произносит Галя,
