– Я уже за ними послал. Да, вот они, легки на помине.
Из сеней послышались женские голоса, затем дверь отворилась, и в горницу ввалились шесть бабенок, из которых три были совсем молодые, две выглядели постарше, а одна годилась Савве в матери. Размалеванные белилами и румянами лица кривились от смеха, а пышные телеса подпрыгивали при каждом шаге.
Одни тати хватали баб за бедра и ягодицы, другие наливали им вино и протягивали чарки. Когда женщины расселись за столом, рядом с Саввой оказалась сероглазая бабенка в васильковом шушуне и пестром платке.
– Налей мне вина паренек! – развязно попросила она.
Юноша послушно наполнил чарку. Соседка лихо влила себе в рот вино и вновь обратилась к Савве:
– Налей еще!
– Бирюк, ты баньку истопил? – спросил Хрипун.
– Истопил, истопил! – ответил хозяин.
Хрипун поднялся.
– Пойдем, Полкан, попаримся. Вы с нами ступайте, – велел он двум самым молодым бабенкам и вновь обратился к Бирюку: – Приготовь чистое белье.
Уходя вместе с Хрипуном из корчмы, Полкан ободряюще улыбнулся другу.
А веселье продолжалось: тати кричали, бабы визжали и громко смеялись. Сероглазая соседка Саввы выпила три чарки водки и совершенно опьянела. Прижимаясь к юноше пышной грудью, она жарко шептала:
– Чего ты, паренек, смурной? Хочешь, повеселю тебя?
Пьяная женщина не вызывала у Саввы никаких чувств, кроме брезгливости.
– Тебя как кличут? – спросил он, чтобы хоть как-то отвязаться от ее ласк.
– Ульянкой Сухоручкой.
– Почто Сухоручкой?
– Потому что муж мой Сухорук.
– Покойный?
– Живой!
– Так ты не вдова? – удивился Савва.
Женщина с сожалением вздохнула:
– Нет, покуда не вдова. Я, прости Господи, жду, не дождусь того дня, когда мой муженек преставиться. Все одно толку от него нет никому, окромя хозяина корчмы. Никто его трезвым почитай не видывал.
– Ты сама пьешь не меньше мужика.
Ульянка пьяно всхлипнула:
– Мой муж сам виновен в том, что его жена пьет. Он, ирод проклятый, меня к вину пристрастил!
– Что ты ее слушаешь, Савва Фомич? – подал голос сидящий напротив лохматый тать. – Она тебе много чего напоет за чарку вина.
– Петь хочу! – крикнула Ульянка.
Она выскочила на середину горницы и завизжала тоненьким голоском:
У меня младой свекровушка лиха,Ой, лиха, лиха, лиха, лиха, лиха.
У меня младой муж суров,Ой, суров, суров, суров, суров, суров.
У меня младой дружок хорош,Ой, хорош, хорош, хорош, хорош, хорош…
– Вот сучка! – ругнулся себе под нос Савва.
– Что, верно, то верно, Савва Фомич! – поддержал его лохматый тать, поднимаясь.
Он склонился к Савве и сказал задушевно:
– Меня Медведем кличут. Давай, выпьем!
– Дрянь! – воскликнул Савва и поморщился.
– Вино? – удивился Медведь.
– Нет, бабы! Я подобных распутниц еще не видывал.
Тать хмыкнул:
– Понятное дело, в вашей глуши такие бабы не водились.
– Неужто они все замужние?
– Нет, замужем токмо Сухоручка. Волчиха, Щербатка и Красуля – вдовы, а Анисья Присуха с дочкой Марьей и вовсе девицы, – сообщил Медведь и громко загоготал.
– Мать с дочкой? – изумился Савва.
– Ну да! – подтвердил тать и кивнул в сторону самой старшей из женщин. – Вон мать, а дочь ее с Хрипуном в бане парится. Присуха родом из-под Москвы. Двадцать лет тому назад, когда в ее селе стояли ляхи, приглянулась девка их полковнику. Полгода он держал ее при себе, покуда не надоела, а потом прогнал. Анисья тогда дите родила, то ли от ляха, то ли от казака: в те тяжкие времена наши бабы и девки отдавались кому не попадя лишь за кусок хлеба. Вместе с малым дитем Присуха бродила по городам и весям, покуда не добралась до здешних мест. Лучше ей было бы подкинуть Марью в святую обитель али в добропорядочное семейство, но уж больно голодали тогда даже в наших краях; случалось, что своих детей съедали, чужих же и подавно не щадили.
– Как съедали? – ужаснулся Савва.
– Как свинину али курятину. Голодному любое мясо – еда.
У Саввы к горлу подступила тошнота.
– Э, да ты с лица спал, Савва Фомич, – озабоченно сказал Медведь. – Выпей-ка еще винца.
Как только юноша опустошил чарку, тать продолжил свой рассказ:
– Анисья могла бы в Козьмодемьянске назваться вдовой, но на ее несчастье сюда добрался мужик из ее родного села – он и поведал людям правду. Так что Присухину дочку с детства прозвали байстрючкой. Баба, чтобы дите прокормить, с нами связалась. Себя она не блюла, но к девке поначалу никого не подпускала, желая, чтобы Марья черницей стала и материны грехи отмолила. Токмо, видать, правду толкуют: яблоко от яблони недалече падает. Не успела девица в пору войти, как из материного дома утекла с тем самым Свищом, коего ты прибил. Погуляла она малость, а как, опять же, полюбовнику надоела, воротилась под родной кров. Материно сердце не камень, и Анисья приняла дочку. Теперь они обе с нами водятся.
– Блуд ваш тешат?
– Не токмо. Они нам и в деле помогают.
– Как помогают? Ворованное добро хоронят?
– Ох, паренек! Молод ты и не разумеешь, что баба иной раз бывает полезнее любого мужика. Скажем, наш брат может много часов без толку стараться, чтобы заманить богача с деньгами, а бабенка подолом разок потрясет и бери его тепленьким.
– Неужто все богачи на ваших блудниц падки?
– Пущай не все, но многие. Дома при жене, при детях, а иной раз и при родителях, особливо-то не погуляешь – вот они и идут в разнос, когда от двора своего отъедут, а мы тут, как тут, – протянул Медведь последние слова и, хихикнув, рассказал несколько коротких историй о том, как женщины помогают разбойникам облапошивать богачей.
Его словоизлияния были прерваны появлением на пороге корчмы полуодетого Полкана.
– Хрипун убился до смерти! – сообщил друг Саввы громогласно.
Наступила гробовая тишина, длившаяся пару мгновений, а потом одноглазый уродец испуганно спросил:
– Как убился?
– Поскользнулся и ударился головой об лавку, – спокойно разъяснил Полкан. – Бабы видали, как он помер.
Тати засуетились, часть из них кинулась из горницы.
– Пойдем, Саввушка. Здесь и без нас управятся, – шепнул Полкан другу.
Когда они поднялись в свою клеть, Савва хотел раздеться, но друг остановил его.
– Погоди! К нам еще гости наведаются.
Едва он это успел сказать, как дверь распахнулась, и порог переступил коренастый широкоплечий тать, с очень смуглым лицом и черными, как уголья глазами.
– Никак сам Коптел к нам пожаловал? – насмешливо промолвил Полкан.
– Где деньги? – мрачно спросил Коптел.
– Чьи? – спросил Полкан с прежней усмешкой.
Вопрос разозлил татя:
– Я вот кликну своих товарищей, они вам в раз растолкуют, чьи деньги украдены из Хрипуновой одежи! Все, что имел покойный, ныне нам принадлежит!
– Положим, все, что он имел, вы не найдете. Впрочем, о Хрипуновых тайниках ты знаешь поболее своих товарищей, но делиться ни с кем не собираешься, равно, как и серебром-златом, закопанным тобой у кумы в погребе.
Коптел испуганно перекрестился.
– Ты, бес, не иначе!
– Что, Коптел, подвела кума? – засмеялся Полкан. – Ненасытная баба. Мало ей было тебя, она еще и с Хрипуном завела любовь. Узнав о том, ты перепугался и не зря: кума ведь и впрямь проболталась твоему другу заклятому про спрятанное добро. Так что ты вовремя с Хрипуном покончил.
– Как я сумел убить Хрипуна, коли он был с тобой в бане? – прошептал Коптел.
– Есть медленные зелья. Выпьет человек винца, и, немного времени погодя, у него вроде как сердчишко прихватит. Ничего удивительного, тем более, коли он в баньке парится. Вот что, Коптел: давай разойдемся полюбовно! Я смолчу о том, что успел узнать от Хрипуна, и о том, что он уже мертвым упал.
– А бабы? – хрипло спросил Коптел.
– Они с испуга ничего не поняли.
Внезапно из сеней послышалось пыхтение, которое удивительным образом подействовало на Коптела – он сразу успокоился и хищно прищурился.
– Мниться мне, что лучше прикончить вас обоих, а товарищам сказать: дескать, Полкан Хрипуна зельем извел да обокрал по сговору со своим дружком, за что я их и порешил на месте, – угрожающе проговорил тать и негромко позвал: – Давила!
Дверь тут же отворилась, и на пороге вырос мордатый верзила с двумя веревками в руках.
«Никак смертушка моя явилась?» – подумал Савва, покрываясь ледяным потом.
В растерянности он посмотрел на друга и увидел, что того нисколько не напугало появление многопудового басурманина.
– Замри, коли хочешь жить, – шепнул Полкан юноше и сделал шаг вперед.
То, что происходило дальше, заставило Савву застыть с открытым ртом, напрочь забыв о только что угрожавшей им с другом опасности. Полкан стал делать руками странные движения, бормоча при этом:
