то холодно здесь.
– И поздно уже, – кивнула Люся.
Крис молча опустил голову. Люсе скучно с ним, а он… что он может сделать? Он как-то попросил Люсю рассказать о России, а вышло только хуже: Люся заплакала и сказала, что она почти ничего не помнит. А ему и рассказывать нечего. Не говорить же то, чему его ещё в питомнике выучили, все те слова и стишки, от которых любая беляшка млела, а то и дёргаться начинала. Но Люся же не беляшка! Крис вздохнул.
– Тебе скучно со мной?
– Нет, – как-то удивлённо ответила Люся.
Они шли рядом, держась за руки. И от этих тонких доверчивых пальцев в его руке Криса снова и снова обдавало горячей волной. Он даже тихо засмеялся и тут же объяснил:
– Я бы так шёл и шёл.
– И я, – согласилась Люся.
Дальняя аллея, конечно, длинная, но не бесконечная, и вон уже хоздвор виден. Пришлось повернуть обратно. Шли молча, боясь неосторожным словом всё разрушить.
Джо и Джим сегодня в ночной смене, и Андрей допоздна засиделся за книгой. Тогда сгоряча он нахвастал, что читает Рейтера, так что теперь приходилось отдуваться. Правда, было интересно. Но и трудно. Много незнакомых слов. И словарь не помогает. Ни английский, ни русский, ни двойной. Но как это получается, что он читает, пишет, что-то соображает и тут же думает совсем о другом, и даже не думает, а словно спит и видит сон наяву, но это не сон…
…Он вытирает руки, вызывает, поглядев на список назначений, следующего. И к нему в кабину, стуча костылями, входит его хозяин.
– Вот и отлично! Куда теперь?
– Сюда, сэр.
Он механически, ничего не сознавая и не чувствуя, указывает, куда положить одежду, как лечь. Ещё раз смотрит назначение, достаёт нужную растирку. И привычные механические движения успокаивают. Это только больной, не больше и не меньше, как десятки других.
– Вы готовы, сэр? – спрашивает он, подходя к столу.
Он уже совсем успокоился и берётся за работу как обычно. И вдруг… вдруг неясный приглушенный стон.
– Больно, сэр? – не скрывает он удивления. Ведь нечему там болеть, он уверен.
– Нет.
Голос лежащего на массажном столе человека сдавлен, но не от боли, а от непроизнесённых слов.
– Какие у тебя руки… – хрипит лежащий. – Ты… ты не знаешь, какой ты…
Он заставляет себя не слышать, не узнавать этот голос, не понимать слов, не понимать смысла этих стонущих всхлипов.
– Вот и всё. Отдохните пять минут, – говорит он равнодушно вежливым тоном и выпрямляется, вытирая руки, стирая с них едкую прогревающую растирку.
Кто там следующий? Контрактура… стягивающие рубцы, значит, раненый, уже хорошо, не эта белая сволочь.
– Можете одеваться, сэр, – говорит он, не оборачиваясь.
За спиной кряхтят. Не всерьёз, а пытаясь привлечь его внимание. Он стоит неподвижно и слышит:
– Помоги.
В этом отказать нельзя, он не имеет права на отказ, он сам так решил, принёс клятву, не раба, Гиппократа, клятву медика. И он поворачивается, подходит, помогает одеться. И чужие жадные пальцы как когда-то вцепляются в его плечи. Он мягко выворачивается.
– Почему? Послушай… постой…
– Вы можете идти, сэр.
– Нет, послушай, давай поговорим…
Он откидывает занавеску входа и зовёт следующего. Молодого парня с рукой на перевязи. И вежливо сторонится, давая двум больным разминуться в узком для хромого и однорукого проходе…
…Сосредоточенно хмуря брови, Андрей выписал в тетрадь ещё одно новое слово. Резистентность… потом надо будет спросить у Ивана Дормидонтовича, этого он совсем не понял. Так, в общем, догадывается, но догадка – не знание. А те… мысли идут своим чередом…
…Он был доволен собой, доволен, что сумел удержаться, остаться не равнодушным, а спокойным. Он – медик, а это – больной, вот и всё. Но беляк ничего не понял. Он просто по-рабочему вежлив, а беляк вообразил себе. Сегодня он даже открытым текстом сказал, неужели до того опять не дошло?..…
…Пустынный в это время коридор. Подстерегал, что ли?
– Нам надо поговорить.
– Нам не о чём говорить, сэр.
– Нет, подожди. Пойми, я не хочу тебе зла. Тебе будет лучше со мной. Меня скоро выпишут, и мы уедем. Деньги у меня есть.
Искательный просящий взгляд, просящий голос.
– Нет, – мотает он головой.
– Но почему? Ты… тебе так нравится твоя работа здесь? Массажистом? Ну, так пожалуйста, ты будешь работать, я не против, это же только массаж, у тебя будут свои деньги, тоже согласен. Ты слышишь? Я согласен на всё, на все твои условия. Слышишь? Ну?
– Нет, – повторяет он и выталкивает: – Я не хочу, нет.
– Постой, как же так?
И он повторяет уже легко.
– Я не хочу…
… Андрей дочитал главу, вложил закладку-зажим и закрыл книгу. Ну вот, и это он сделал. Завтра он спросит самые непонятные слова у Ивана Дормидонтовича и, когда всё выяснит, перечитает главу. А сейчас пора спать, поздно уже.
Он встал и потянулся, сцепив пальцы на затылке. Да, пора. Что мог, он сделал. Но если беляк не отстанет, придётся опять идти к Ивану Дормидонтовичу и просить, чтобы уже тот сам объяснил беляку. Хотя… нет, не стоит. Есть ещё один вариант, самый простой. Согласиться, прийти к тому в палату на ночь. И всё сделать самому. Во сне смерть лёгкая.
Россия
Ижорский Пояс
Загорье
С шестого января должны были начаться крещенские морозы. Эркин слышал о них ещё в лагере и, уже зная, что такое настоящая зима, ждал их со страхом: рассказы об отмороженных носах и ушах были уж очень впечатляющими. Но морозы запаздывали, а шестого у Жени были именины. Сам бы он, конечно, не сообразил, да Баба Фима остановила его у магазина Мани и Нюры. Как раз пятого.
– Ну как, – с ходу ошеломила она его, – к завтрашнему-то готов?
– А что завтра? – спросил он.
– У Жени твоей праздник, – и, видя его изумление, одновременно и рассмеялась, и укоризненно покачала головой. – День Ангела у неё.
Баба Фима неторопливо, со вкусом объяснила ему, что это такое – День Ангела и какие подарки в этот день положено дарить. Выслушав и поблагодарив, Эркин спросил, когда День Ангела у Алисы.
– Нет такого имени в святцах, – вздохнула Баба Фима. И тут же предложила: – А вы её окрестите. Александрой, скажем. Будет крестильное имя, и ангел свой у неё будет. И самому бы тоже хорошо.
Эркин задумчиво кивнул, ещё раз поблагодарил и, не заходя домой, побежал в город за подарком.
Подарок – большая чашка с надписью: «В День Ангела», наполненная шоколадными конфетами и перевязанная атласной ленточкой
