«Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват…»
Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват,и поверхность грузного виноградаматова, словно зеленоглазый агатнешлифованный, где ждать ничего не надо
от короткой воды и долгого камня, где луч(света росток) по-детски легко такрвется к земле – не яростен ли, не колючли закат на обрыве жизни? Скорее кроток.
Я тебя люблю. И слова, впотьмахнедосказанные, остаются живы,как в тосканских сумерках, на холмахперекличка яблони и оливы.
«Вот и зрелость моя, ряд огородных пугал…»
Вот и зрелость моя, ряд огородных пугал(гипертония, тщеславие, Бог живой) —притомилась. Пора осваивать новый уголзрения. Например, с луговой травой
не спеша срастаться. Радоваться туману.Не бояться ни заморозков, ни хищных губмолодой коровы. Весело и безымянношелестеть на ветру. Былинка всякая – жизнелюб.
Солнце палит. Овчарка без толку лает.Холодеет день в осьминожьей короне гроз.Некоторые цветут, а другие не успевают,но не плачут об этом за отсутствием глаз и слез.
И ответ на замысловатый вопрос простогопроще. Осень. Солома, сено. Речь выспренняя суха.Неуёмный простор усиливает до стонавыдолбленную из ивы дудочку пастуха
«Есть в Боливии город Лима… или в Чили? Да нет, в Перу…»
Есть в Боливии город Лима… или в Чили? Да нет, в Перу.Мое время, неумолимо истекающее на ветрувязкой кровью, знай смотрит в дырочку в небесах,и грибов не ест,и все реже зовет на выручку географию отчих мест, —где в предутренней дреме сладкой выбегает, смеясь,под дождьстихотворною лихорадкой одержимая молодежь,
путешественники по дугам радуги. Где вы? Вышли? Ушли?Как любил я вас, нищие духом, бестолковая соль земли.Где ты, утлая и заветная, после «а» говорящая «б»,подарившая мне столько светлой неуверенности в себе?Я не вижу тебя, моя странница, как ни всматриваюсь, покак звездным иглам дыхание тянется – сирой ниткоюбез узелка.
«Я был подросток хилый, скучный, влюбленный в Иру Воробей…»
Я был подросток хилый, скучный, влюбленный в Иру Воробей,но огнь естественно-научный уже пылал в душе моей,и множество кислотных дырок на школьной форме япрожег,ходил поскольку не в задирах, а на химический кружок.Подрос, в сентябрьской электричке пел Окуджаву, жизнирад,умел разжечь с единой спички костер, печатал самиздат,изрядно в химии кумекал, знал, как разводят спирт в воде,и стал товарищем молекул, структурных формул и т. д.,еще не зная, что бок о бок с лисою, колобок-студент,живу… Ах, мир притертых пробок и змеевидныхперфолент!
О, сладость ностальгии! Все мы горазды юность вспоминать.Как славно б настрочить поэму страниц на восемьдесят пятьпро доморощенных пророков, про комсомол, ГБ, собес —пускай Бугаев и Набоков мне улыбаются с небес,любуясь на миры иные (неповторимый ароматлабораторий, вытяжные шкафы и рыжий бихроматаммония, от первой искры сердито вспыхивающий!).Нет-нет,не память правит миром быстрым и ненасытным —только светнадежды, а она, голуба, когда прощается с тобой,склонясь над Стиксом, красит губы помадой черно-голубой.
Вагонная песня
Жизнь провел я в свое удовольствие,прожил век без особых невзгод,поглощал сто пудов продовольствия,сто пудов продовольствия в год.
Был всегда избалован девицамии, бывало, от счастья пыхтел,окруженный их свежими лицамии другими частями их тел.
Я им класс натуральный показывал,приносил я им пиво в бадье,в ресторанах шикарных заказывалконьячок и салат оливье.
Поделюсь с вами участью горькою,постарел я и сердцем обмяк,много лет миновало, с тех пор как яжировал, как домашний хомяк.
Полюбил зато творчество устное,и душой отдыхаю, когдаэту песенку, песенку грустнуюисполняю для вас, господа.
В вашей жизни так много прекрасного,пусть сверкает она, как брильянт —наградите же барда несчастногоза его неподъемный талант.
«Ну что, человече, – родись не родись…»
Ну что, человече, – родись не родись,один тебе выпал эдем-парадиз,одна тебе вышла тропинка, пацан,к отцовским слезам, материнским сосцам.
Кто ждет тебя, бедный мой? что тебя ждет?И это прошло, и другое пройдет,и будет минувшее спать, трепеща,окурком в кармане плаща.
Роится архангел, ворота встают,нагая бредет в криворотый приютдуша и бормочет молитву, любявсе то, что ушло от тебя —
сиреневым дымом? грачиным двором?Сначала – разряд, а раскаты – потом.И эта молитва настолько проста,что даже слепцу отворяет уста.
«Гражданин в летах с потертым членским билетом СП…»
Гражданин в летах с потертым членским билетом СП,отхлебнув из фляжки, передает ее молодым коллегам,одобрительно крякнув. Дело, допустим, в душноватом купепитерского экспресса. Взволнованным дымным снегом
занесена полоса отчуждения. Поезд, однако, тактороплив, так огни за окном скудны, что новыхповодов для вдохновения нет. Плоские истины на устах.Анекдоты, вирши, счастие мчаться без остановок —
сладостно разливается в жилах привычный хмельсожаления об утраченном, жалкого страха переднеизбежным. Глухие гроба вагонов. Всепрощающая метельсмерти, в которую только Господь не верит,
и пока мы спирт мировой в голубую воронку льем,подступает время уплаты долгов бессловесной прозепривокзального детства, что пахнет свежим бельем,сохнущим на морозе.
«Сколь чудно в граде каменном за чаркою вина…»
Сколь чудно в граде каменном за чаркою винасидеть перед экзаменом в глухие времена,когда с подружкой светлою, робея и ворча,мы изучали ветхие заветы Ильича!Икота шла на Якова. Как ясно помню яабзацы с кучей всякого сердитого вранья!Как жаль, что по обычаям опричницы-Москвыдиплома мне с отличием не выдали, увы —за тройку по истории ВКП(б), за ночь,за строчки – те, которые не смог я превозмочь!
Прощай же, время логики и рукотворной мглы.Фарфоровые слоники, подвальные углы.Ах, как мы были молоды, как пели налегке,то олово, то золото таская в кошельке!Мы стали долгожители, а были – чур меня! —живые похитители небесного огня.А от того учебника остался хриплый прах —как записи кочевника в воздушных дневниках.
«Как многого, должно быть, не успею…»
Как многого, должно быть, не успеюдождаться. В детстве думал, что советскойнауке все подвластно. Спутник, Лайка,потом Гагарин, а за ним Титов,жужжание могучих ЭВМ,глотающих рулоны перфоленты,«ТУ-104» в реактивном небе,капрон, транзистор, слайды, кукуруза.
Вот, повзрослел, и ныне предаюсьпостыдной меланхолии, посколькуошибся. Да, ошибся! Полагал,что дружные, веселые колонныбиологов и химиков, ликуя,по Красной площади седьмого ноябряпройдут однажды, хвастаясь рецептомне вечной жизни, так хотя бы счастья.
А с улицы то рок, то рэп. ПодросткамПлевать на смерть и вечность. Ну и славаСоздателю. Довлеет дневизлоба его. Мы в юности не ведалиНи экстази, ни изоамилнитрита,И девам нашим, на манер Джульетты,не приходило в голову уступатьребячьей похоти до свадьбы.
Завидую ли? Мой отец не дожилДо скайпа, дед – до радио, а прадед —До самолетов. До чего же яНе доживу? Мне пишут: расшифровангеном неандертальца. То-то будетвеселье! Новорожденный наш кузензальется плачем, улыбнется – жаль,что я уже об этом не узнаю…
«Ты, юная смерть, воровской поворот, многократно…»
Ты, юная смерть, воровской поворот, многократноцелованный в рот!Ты, добрый некстати – любовью взахлеб на счастьецелованный в лоб!
Не я ли кого-то единственной звал, а сам говорил,голосил, воровал?Не я ли весь век под кого-то косил, пока не остался без сил?
Пей, знахарь-астролог, юродствуй, монах. Мне всякое ах —вопросительный знак,Мне всякое ох – восклицательный знак, как синее зельена похоронах.
Не остров, не остов, не бюстик Толстого. Открыть этумузыку проще простого.Садни, безобразница, скалься, двоись – казнись, утекаяв наскальную высь…
«Может быть, стоит дождаться осени, когда верхний свет…»
Может быть, стоит дождаться осени, когда верхний светпостепенно кривеет, и ветра практически нет —
чтобы смерть обернулась хлыстом – сыромятным,длинным —чтобы гуси худые снимались на юг довоенным клином?
Слушай, серьезно, дождемся благословенной. Таквознаграждает Сущий тех, кто еще первородства не пропил.
Мы пойдем гулять, советские песни петь. Известнякгородской будет приветствовать нас, порист и тёпел,
да и вправду сентябрь, родная. Чего мудрить.Будем юродствовать, воду сырую пить
из нержавеющей фляжки. А все-таки боязно, Боже,Как же ты страшен! Как жизнь на тебя похожа!
Стансы
