«Может быть, стоит дождаться осени, когда верхний свет…»
Может быть, стоит дождаться осени, когда верхний светпостепенно кривеет, и ветра практически нет —
чтобы смерть обернулась хлыстом – сыромятным,длинным —чтобы гуси худые снимались на юг довоенным клином?
Слушай, серьезно, дождемся благословенной. Таквознаграждает Сущий тех, кто еще первородства не пропил.
Мы пойдем гулять, советские песни петь. Известнякгородской будет приветствовать нас, порист и тёпел,
да и вправду сентябрь, родная. Чего мудрить.Будем юродствовать, воду сырую пить
из нержавеющей фляжки. А все-таки боязно, Боже,Как же ты страшен! Как жизнь на тебя похожа!
Стансы
Постарел, обнищал? Скулишь, смолишь натощак?Разве смысл у жизни один? Как минимум шесть.Пожилые люди всегда говорят о простых вещах.По одежке встречают, хранят смолоду честь.
Не умеешь растить полынь – не беда, мой свет.Закупи на станции у ровесницы невеликий букетвасильков, только не сетуй на власть немногихпресмыкающихся, чешуйчатых, многоногих.
Воображаемый самодержец, подобный мне!Разве ты не родился в бездрожжевой, но ржаной стране?Не рыдал ли ты молодым, от блаженства едва дыша,Над учебником ранней смерти для ВПШ?
Мысли мои вращаются вкруг смены времен года.Лето сухое выдалось, а теперь – ну что за погода!Под меховым зонтом семеня на службу, сосед-скорнякЗнай бормочет, что суть в корнях, а василек – сорняк.
У кого там капал в стихах прохудившийся водопроводныйкран?Тот был – сверчок советский, а я – то ли цикада, то ли варан,поднимающий рыльце к звездам – сколько им лет гореть,ни состариться, ни влюбиться, ни умереть…
«Сквозь ропот автострад, дым – пригородный, смутный…»
Сквозь ропот автострад, дым – пригородный, смутный,чахоточные пустыри,надтреснутые дни, украденные утра,сквозь слезы Эммы Бовари —
нестись бог весть куда, над ивой и осиной;тем и огромен тот полет,что воздух кованый с ржавеющею силойсопротивляется, поет
о том, что лес озябший свежевымыт,надкрылья – уголья, свобода – легкий труд,что всё в конце концов отыщут и отнимут,и вряд ли отдадут,
пространство – рукопись, и время – только слово,и нелюбовь – полынное вино,а все-таки лететь, и не дано иного,иного не дано
«Что мне сиротское детство – морозное, черно-белое?…»
Что мне сиротское детство – морозное, черно-белое?что мнецелебный пар вареной картошки, перенаселенный,запущенный дом?Чем моя юность звенела? Не вспомню.Чеховскою струной? нелетной погодой? искалеченнымтополем под дождем?
Минуло, кануло, и ни дочери не узнают, ни сыновья мои,как неповторим и неласков твойпромысел, Господи, как склонялась настурция за оконноюрамоюнад пропастью переулка, пропахшего тлеющей палой листвой.
Справа – пожарная часть, слева – мёртвая церковь с беднымикуполами, в центре – неладное древо жизни, и я впервыеВсевышнему лгу.А несметное время бежит, задыхаясь, рассекая ладонямимеднымивоздух сухой, доставая духи и помаду, прихорашиваясьна бегу…
«Часы настенные, покуда батарейка…»
Часы настенные, покуда батарейкане села, тикают, усами шевеля,судьба, твердят, индейка, жизнь – копейка,а вместо неба – мать сыра земля.
День – прах, час – прах, но присягать на верностьпобедоносной вечности страшней,чем с лупою в руке рассматривать поверхностьподелочных камней.
Где добыты они? В Синьцзяне? На Урале?Там, где Адам, дрожа, рябину с древа крал?Когда бы мы в конце концов не умирали,Когда бы стали мы – безглазый минерал!
Кто неказист? Кварц. Кто у нас изыскан?Да, яшма. Кто, томясь, глядитиз зарослей, пульсируя под дискомлуны? Тигровый глаз. А кто кровоточит
магнитным полем? Гематит. Ну вот иутешились. И се, глагол временне так уж скорбен. Время для зевоты,закутывания, снов. Что камень? Он
песка предшественник – морского ли, речного.Так речь твоя, так твой разъятый стихкогда-то ляжет, умерев, в основудругих речей – спокойных и простых.
«Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк…»
Горожанин (не я), сочинивший шесть тысяч строк,шатаясь, бредет один среди иглокожей мглы.Узок и неуютен его мирок.Звезды-костры тускнеют, клены уже голы.
Как же неловко он зябнет на мировом ветрув законную пору Венеры-Марса, в запретный час,родственник бедный, гость на чужом пиру!Как он себя жалеет – до слез из близоруких глаз!
Юность, увы, тю-тю, да и зрелость идет к концу.Были и нехудые минуты, любовь и проч.Ныть, уплывая в вечность, смертному не к лицу,шепчет ему Зевес, суля долгую серую ночь
на полях Аида, где сколько хочешь вина, мой свет,из разрыв-травы; где дикая коноплянепременно сияет алым, как маков цвет.Будет беззвучный лучник плыть впереди соснового корабля,
а сам ты – должно быть – будешь рыдать на корме, стручок,потому как жук, пораженец (твердит Зевес); не позоветтебя Афродита, и не сойдется на животе пиджачокс черными пуговицами из насекомых минорных нот.
Слушай
Время жужжит вполсилы, мерно и незаметно,прибирая одних, а других до сих пор не тронув.Чтобы не видеть его зрачков, чтобы не слышать ветра,кожей закрой глаза, как говорил Платонов,
уши заткни паклей, кисти рук (ибо они устали) —оберни колючими шерстянымиварежками с вывязанными коричневыми крестами.Осязание тоже грех, потому что имя —
(для младенца пеленка, для взрослого погребальное полотно,для подростка надежда, теплая и молодая) —это образ гордыни, созвучный русскому времени, ноиспокон веков сражающийся с ним, рыдая.
«Не обернулась, уходя, не стала…»
Не обернулась, уходя, не сталасентиментальничать, а я шептал, дурак:прощай, моя душа, я знаю, ты устала,сойдемся в тех краях,
где мы еще глаза влюбленные таращимна свет неведомых невзгодв прошедшем времени – вернее, в настоящем,которое пройдет,
где чайки бедные кричат о звонком вздореизвестняку – а он от старости оглох,где рвется к морю с пыльных плоскогорийкладбищенский чертополох,
где ящерка и уж, невызревшая смоквана греческом кусте —жизнь не обветрилась, нет, что ты, не поблекла —стоит в бесценной наготе
и смотрит ввысь, и ясно слышит моредалекое, и молча мы поемо том, что звезды – соль, рассыпанная к ссоребессмертия с небытиём.
«Отскользив в коньках нехитрых по истоптанному льду…»
Отскользив в коньках нехитрых по истоптанному льду,лоб вспотевший снегом вытру, в дом нетопленый войду —там в коробке из-под ветра пыль серебряная, ивыцветают незаметно фотографии мои.
Слово «быть», крещенский иней, превратится в слово «был»,побледнел июльский синий, стал осенне-голубым,следом красный поддается, цвет любви – глядишь, и нет,только желтый остается – цвет измены, тленья цвет.
Переезд за перелетом, град за городом, зимавслед за слякотью – чего там, так велела жизнь сама,то вздохнет, то тихо ахнет, лик ладонями прикрыв,лишь бумагой ветхой пахнет мой любительский архив.
Прожит вечер или выжат – а огонь уже впотьмахподступает: письма лижет, да в сырых черновикахроется, мало-помалу разгорается – и вотозаряет черно-алым все, что будет и уйдет.
«В доме наследственных верующих бакалейщиков, уже…»
В доме наследственных верующих бакалейщиков, ужеполвека требующем ремонта,тихих гостей потчуют черным чаем с благоуханиемгорького бергамота,над сухими лилиями у камина мерцают, горят зеркала,кривыеот старости. Это жилье, каламбуришь ты, здесь греютсяи скорбят живые.
Не философствуй, дурочка, отвечаю. Ну что ты вещаешьurbi et orbi?Разве не всем известно, что у живых не много зеркал дляскорби?Уши у них проколоты, губы раскрыты, и мало кто надсобою воленв заповедной роще бессчетных церквей и скольких-токолоколен.
Простодушные сестры и братья мои, по одному уходящиев море,словно сикстинские рыбаки, смотрят на звезды с печальюв предсмертном взоре,вечером, в красно-зеленый сочельник длинными спичкамизажигают свечи —и ручной, домовитый воздух так переполнен тенями, чтотрудно расправить плечи.
«Обласкала, омыла, ограбила – рано умер и поздно воскрес…»
