Бахыт Кенжеев
Сообщение
Новые стихи
Иного не дано
(2008—2010)
«…легко и мне стареть в возлюбленной стране…»
…легко и мне стареть в возлюбленной стране,где юный аргонавт выходит на дорогу.«Не береди меня», – бормочет спящий. «Небуди меня», – мертвец лепечет Богу, —
«и за спиной моею не итожьгрехов моих». Лечебные агатыи янтари твердят: «Ты тоже приплывешьна берег щастия, кочевник небогатый».
Как обветшала ты, провинция моя!Круты твои мосты, кирпич неплодороден.«Я тоже человек, – мычит живущий, – яне виноват, не свят, и Богу не угоден».
«Ночь застыла начеку, сжала кулачок…»
Ночь застыла начеку, сжала кулачок.Выпью стопку коньячку, лягу на бочок.Пусть услышится сквозь стон: ветер вербу гнет,мышка серая хвостом весело махнет.
Поворкуй, голубка-кровь, спутница души.Спросишь: смерть или любовь? Обе хороши.На обеих спасу нет, обе из глубинсердца похищают свет и гемоглобин.
Неуютной ли зиме, ветру ли под стать,обе рвутся в полутьме грешное шептать.Так и дремлешь – грустен, прост, – надышавшись – ах! —поздней оторопью звезд в робких небесах.
«Табак, водка, ночь. Третьи сутки…»
Табак, водка, ночь. Третьи суткиодно и то же вранье.Стесняться прошлого? Дудки!Паршивое, да свое,
как я уверял когда-то.Ну и? Повторяться – нетакой уж и грех, солдаты,лепечущие во сне.
Пусть бедствовать с музой тощейнесладко, но жизнь – жива,и жалкая честность прощелукавого воровства.
Есть молодость без утайки,которая в нужный часк безглазой, глухой хозяйкеспокойно подводит нас —
и мудрость есть без оглядки, —хотя ее тоже нет,за вычетом той тетрадки,где страсть, словно вербный свет,
где старый Мазай и зайцыпод недорогой ольхойкрасят пасхальные яйцалуковой шелухой4 января 2009
«Говорю, говоришь? Говорит: говорят…»
Говорю, говоришь? Говорит: говорят.Извергают из уст стохастический рядграмматических форм, как Цветков бы сказал,заходя, ошарашенный, в кинозал,
где пахучий попкорн с маргарином даюти винтажное порно показываютпод урчание масс просвещенных. О да,мы достигли сияющих бездн, господа,
докарабкались до безопасных высот,над которыми мусор по ветру несет,и бесплодный, подобный смоковнице, стыднебеленым холстом над Москвой шелестит.
Ветер, ветер! Безвременный зритель, дурак,отчего ты горячею кровью набряк?Для чего напрягаешься? Что ты поешь?Для кого сочиняешь последнюю ложь…
«Рассказывай, шуми: подвластна гению…»
Рассказывай, шуми: подвластна гениюсмерть; идол вязовый сулит воскресный свет…Нет, время – лишь свободное падение,а ствол его – растительный предмет.
Я – вправе возражать, я – многоклеточный,беспозвоночный, средняя ступеньна лестнице Иакова, избыточной,как в юности благоуханный день
в Фирсановке (шафранный, синий, розовый!).Печаль крепка, и наплевать ей, длячего за озером, за рощею березовойстелились земляничные поля.
Пьет чай с малиною, трезвея, ангел сумрачный.Старик твердит «аминь», юнец – «come on!».Простимся ли, проспимся ли – не умничай.Не уходи. Теплее всех времен —
стремительное, скудное, которомуклянешься в верности, и всхлипываешь с ним,как будто ночь – безмолвней крыльев ворона —лежит над скудным городом твоим.
«чистая богадельня лучшее что человечество может дать…»
чистая богадельня лучшее что человечество может датьстарикам и старухам телевизор и трубчатая кроватьдеве преклонных лет подают на долгожданный обедчечевичный суп зеленый салат хорошо пропеченный омлет
дева преклонных лет шепчет сквозь дремубогохульственные словапальцы ее теплы красные дёсны голы а душа живадева преклонных лет прорицает с ветхозаветной тоскойчто женская доля немногим лучше мужской
навестить иного больного приятственно – он выздоровеети тогдаледяная водка польется как на второй день творениямолодая водано к деве никто не приходит – ни праведник ни злодейне принесут ей порочных безумием пахнущих орхидей
«Свет выключился. Музыка сломалась…»
Свет выключился. Музыка сломалась.Ни шерсти под рукой, ни янтаря.Несметного – а пригодилась малость —ждал. Восемь спичек, в очередь горя,
высвечивают двери, коридорыи лестницы, ведущие во тьму.Вдруг вспоминаю: столько было вздораволшебного! Ей-Богу, самому
не верится. Как ветка Палестины,я странствовал. От грешных отчих местоткрещивался. Праздновал крестиныневедомого. И грузинский крест
аэроплана, как случайный лучик, —ночной сверчок в просторной тишине, —в оскаленных проскальзывая тучах,был жалобой и родиною мне,
был голосом – вольфрамовой спиралью —и тут запнусь, почувствовав: дотлане догореть. Ты – тусклой зимней раньюи при свечах – прощальна и светла.
«Не призывай в стихах невзгод, предупреждал поэт…»
Не призывай в стихах невзгод, предупреждал поэт,и вторил ему другой рапсод сто исхудалых лет
спустя. Тот, первый, верил в рок, романтик был и смутьян,взимал умеренный оброк с мурановских крестьян,
считал, что поэзия – гневный гимн мирозданию, и, наконец,жил сам и дышать давал другим, образцовый муж и отец.
А ученик его, одноногий герой Второй мировой войны,расхаживал по Москве с клюкой, записывал мрачные сны,
он тоже был безусловно жив, просил эпоху «не тронь!»и в доме творчества спал, положив седую голову на ладонь.
И хотя ни один из них не украл ни яблоко, ни гранат,обоих бардов господь прибрал в невеселый эдемский сад.
И я, ученый, про жизнь, что мне досталась, твержу во тьму:не маши платком, бесценная, не исчезай в февральском дыму.
«…и о минувшем тоже – ни строки…»
«Условимся – о гибели молчок».
С. Гандлевский
…и о минувшем тоже – ни строки.У керосинной лавки близ Арбатагорят его нещедрые зрачки,вполсилы посылая на щербатый
асфальт косые блики. Мокрый снег —а утром пушкинским лег ювелирный инейна ветки лип, и облачный ковчегпоплыл по синеве, и солнце крымской дыней —
колхозницей желтеет в вышине.Так, если век и место – только случай,орел да решка, серый шарф колючий,рань зыбкая, подаренная мне —
гуляй по переулкам, ветер воли,не ведающий, что бог неумолим,что жизнь проста, как смесь песка и соли,как красота, покинутая им.
«Спи, организм поющий…»
Спи, организм поющий,дышащий через рот.Проще, а может, гуще —кто теперь разберет.
Как ты заждался – в кои-товеки (Вий, ночь, беда)кто тебя успокоит ивыведет в степь, туда,
где крестообразный кречетищет добычи, нолишь запах полыни лечитвангоговское полотно…
«Унижен раб, грядет аттила…»
Унижен раб, грядет аттила,на свадьбе спирта не хватило,и тело лазаря смердит.Но се – на радость всем народамсын плотника бредет по водам,воображенье бередит.
И се – акын ближневосточныйпод рокот музыки непрочнойтем, кто не клонит головы,поет про подвиг сына девы.Пророки прошлого, о где вы,как бы торжествовали вы!
И се – с лицом невзрачней мела —спаситель гордый неумеломнет теста липкого комок,нахмурясь пред учениками,чтоб сотворить из хлеба камень,который сам поднять не смог…
«Фонарь, аптека, улица ночная…»
Фонарь, аптека, улица ночная,возможно, церковь, то есть пыльный складстройматериалов, юность надувная(напыщенная), подростковый ад,
подруга робкая в индийских или польскихштанах, тоска собраний комсомольских,не слишком трезвый богословский спорс Сопровским. О, мытищинский кагор!
«Твой мертвый Ленин врет, как сивый мерин, —хохочет друг, – о чем ты говоришь?Велик Господь, а мир четырехмерен,нет гибели – есть музыка и мышь
подвальная, ученая, грызущаято сыр, то хлеб, действительная, как(по умнику немецкому) все сущее…»Как многие, он умер впопыхах:
недописав, недолюбив, недопив,не завершив азартного труда.Душа его меж влажных снежных хлопьевплывет, озябшая, – Бог весть куда…
«Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват…»
